А рассветы он начинает ненавидеть.

Страх причинить ей вред заставляет просыпаться за миг до того, как небо начинает светлеть. Уходит, перекинув второй, нагретый за ночь плащ. В предгорьях прохладно, и Эйо под утро сворачивается калачиком, пытаясь сохранить остатки тепла.

Она все понимает, но ни о чем не спрашивает.

Просыпается.

Складывает вещи. Идет. И терпит присутствие Одена рядом. Сегодня Эйо подобралась к Долине.

— Дорога там. — Она остановилась на краю холма и уперлась руками в колени. Сумка соскользнула. Ветерок взъерошил светлые волосы, обнажая полоску загоревшей кожи на шее. — Сегодня спустимся, а завтра уже и до деревни доберемся. Здесь много деревень.

Эйо не говорит о том, что будет дальше.

Долина. Патруль, который в подобном месте просто-таки обязан быть.

Возвращение.

Дом.

Этой ночью подойти незаметно не получается.

— Перестань, пожалуйста. — Она поднимает край плаща, словно стену матерчатую возводит между собой и Оденом. — Я тебя не понимаю.

Оден сам себя не понимает.

Но все равно ложится рядом и, раз уж Эйо не спит, обнимает ее. В складках плаща легко найти руку, и Оден помнит ее распрекрасно — узкую ладошку и каждый палец. Мизинец чуть кривоват, а на большом — ноготь ребристый, неровный, почти как те, которые у него отросли. Тоже сорвала где-то?

Ему знаком полукруглый шрам на тыльной стороне ладони. И острые косточки запястий.

А вот царапина свежая.

— Почему? — Голос Эйо дрожал. Она не плакала. Не обвиняла. Не требовала объяснений. И вот теперь заговорила. — Потому что я на альву похожа?

— На королеву.

В ее волосах запутался узкий ивовый лист, еще вчера, наверное, потому что сегодня Оден не помнит, чтобы проходили мимо ивы. Осмелев, он вытягивает лист.

— Неправда. Я видела… ее портреты.

— В них мало правды.

Портреты одобрены цензурой. И на них королева Мэб куда более живая, нежели в жизни.

— Но я… я же все равно не она! — Острый локоток впивается в ребра, намеком, что стоит отодвинуться.

Но Оден не готов слышать такие намеки.

— Я знаю.

Но, оказывается, знать недостаточно.

Попытаться рассказать?

Хотя бы затем, чтобы еще ненадолго задержаться рядом.

— Это ложь, что пытки можно выдержать. Некоторое время, конечно, можно. Кого-то хватает на день… на два… на три… впрочем, там скоро теряешь счет времени. Я пытался определять по палачам, у них посменная работа. Один уходит, второй возвращается. Значит, прошло двенадцать часов. Ничтожно мало по сравнению с тем, сколько еще впереди. Второй мне нравился больше. То есть не нравился, не так. Но он иногда перерывы делал. И еще выпивал, а с похмелья руки не те… легко переборщить. И тогда я уходил в забытье, а это — отдых.

И все-таки Оден коснулся той смуглой полоски на шее, хоть и получил второй удар под ребра.

— Когда просто палачи, я еще держался, но… она умела чувствовать боль. Она появлялась, садилась и начинала отдавать распоряжения. Никогда не повышала голос, но ее слышали, даже когда я кричал. А я кричал. И умолял прекратить. Рассказал все, что знаю… я много знал, но ей было недостаточно.

За ухом запах теплый, насыщенный.

И дрожь проходит.

— Она училась играть на мне, как на инструменте. Нажимаешь клавишу, и раздается звук… выше или ниже… ей нравилось сочинять такую музыку. Как-то я сорвал голос, и королева отпаивала меня теплым молоком. С ложечки. А при этом рассказывала, насколько я никому не нужен, там, дома… и что дома скоро не останется.

Луна ушла. И костер погас. Темноту нельзя назвать непроглядной, но ее достаточно, чтобы не видеть лица королевы.

— Ей инструмент не нужен был, она словами причиняла боль. Как-то делала так, что я понимал — я действительно не нужен. Ни королю. Ни брату. Ни кому бы то ни было. У меня ничего нет. И ничего не было. Тогда я придумал себе невесту.

— Самую прекрасную девушку в мире…

— Да. Королеве это показалось забавным.

Ответом — тихий вздох.

— Эйо, я знаю, что ты — это ты… и ты мне нужна.

Сейчас. И завтра тоже. И много дальше, чем завтра.

— Но когда я вижу лицо… ее лицо, я вспоминаю все, что было. Это пройдет, но мне нужно время.

То, которое до рассвета, нельзя терять. В темноте все немного иначе, почти как прежде, только поцелуй какой-то горький получился. И Эйо отвечает не сразу.

Но отвечает.

И касается его лица, оставляя след меда и вереска.

— Нам все равно придется расстаться. — Шершавый шепот, шелест даже. — Зачем себя мучить?

— Я тебя не отпущу.

Это не обещание. Это данность.

Но ночи не так много, чтобы тратить ее на слова. И Эйо трется щекой о щеку, выдыхая:

— Глупая ты собака.

Я выбралась во двор на цыпочках.

Светало.

Лиловый воздух. Запах навоза, молока и свежего сена. Высокий забор и кошка, которая переступает со штакетины на штакетину. Низкий колодец под крышей и ведро воды на крюке.

Пить хочется, но я, склонившись над ведром, разглядываю собственное отражение.

Лицо как лицо. Обыкновенное.

Я привыкла к нему, пусть и давно не видела себя в зеркале. Провожу по щеке, подбородку, трогаю губы, пытаясь понять, где Оден нашел то самое сходство с королевой.

Ее портрет висел в лагере. И в храме. Места разные, но портрет одинаков, из тех, что дозволены к печати. Королева в церемониальном платье цвета молодой травы. Платье роскошно, а королева — прекрасна. И мне ли с нею равняться?

Но дело не в ней и не во мне.

Дело в том, что следовало уйти сразу.

Была ведь возможность, в предгорьях легко затеряться, и Лосиная Грива помогла бы след скрыть. А Оден вряд ли стал бы искать. Но я осталась.

Чего ради?

В ведре ответ точно не сыщется. Разрушив водяное зеркало прикосновением, я умылась, стряхивая остатки сна, и напилась. Вода в Долине была сладкой, с металлическим привкусом, который долго оставался на языке. Нельзя сказать, чтобы невкусно, скорее уж непривычно.

Да и само это место… Деревня, но из богатых. Дворов всего с полсотни, однако каждый раскинулся привольно, вмещая и дом, зачастую массивный, старый, но ухоженный, и сарай, и хлев, и низенькую пристройку для птицы. Земля здесь была жирна и щедра, да и подкармливали ее ежегодные разливы, вынося сытный темный ил. Местные крестьяне паче своих дворов берегли древние каналы с рукотворными плотинами.