Просунув руку в отверстие решетки, Акамие поманил лазутчика. Тот не замедлил приблизиться и, встав на выступ у основания стены, поймал руку Акамие сухими горячими пальцами. Акамие отдернул руку, как обожженную.

— Что ты ищешь здесь, чего ждешь?

Ашананшеди не ответил.

Только заглянул в глаза.

Его взгляд был как торопливый, жадный глоток мурра: только блик колыхнется поверх густой тьмы — и обжигающая горечь.

Акамие оглянулся. Царь спал, ночь текла, огибая сонный огонек над светильником. Все было тихо.

— Это ты был тогда, у качелей?

Лазутчик кивнул. Его лицо было неподвижно, как маска, а глаза чернее ночи. Если он и был старше Акамие, то ненамного. Но Акамие видел: их время течет по-разному, и возрастом им не равняться.

— Скажешь мне свое имя? — спросил Акамие.

— Дэнеш, — тут же ответил лазутчик и, приоткрыв на груди плащ, показал шнуровку. Хитроумно переплетенная, она образовывала знак, заставивший Акамие вздрогнуть.

— Судьба? — изумленно выдохнул он.

Теперь удивился ашананшеди.

— Почему? Это означает «цель» или «начало», смотря с какой стороны…

Акамие не дослушал, припав лицом к решетке, зашептал торопливо:

— В царском дворце я потерял шкатулочку, маленькую такую, из белого нефрита… — Акамие провел пальцем поперек раскрытой ладони, показывая размер шкатулки. — Она не могла пропасть. Можешь найти ее? На крышке такой знак… — Акамие пальцем коснулся шнуровки. — Можешь?

— То лекарство, которое спасло царя?

— Откуда?… — отшатнулся Акамие. Но спрашивать было уже некого. Темный силуэт провалился в ночь, слился с ней, и ни звука, ни шороха. Будто и не было никого в саду.

Из глубины опочивальни раздался хриплый вздох. Акамие прикусил губу и поспешил к больному.

Убирая со лба господина слипшиеся пряди, смачивая ткань, отирая ею лицо, он плел полубессмысленную речь о тающих звездах, резче проступающих тенях и свежести сада на рассвете. Он говорил с неторопливой подробностью, зная, что продолжать придется долгие часы мучительного бодрствования больного, а Эртхабадр давно не отвечает и даже не прислушивается к его словам, лишь бы голос звучал не прерываясь…

— Позови Эрдани.

Голос Эртхабадра был ясен и тверд. Акамие сморгнул, оправился от удивления и, кивнув, бросился вон из опочивальни, по дороге будя слуг и повторяя им приказ.

Когда стремительная фигура Эрдани замаячила в свете высоко поднятых фонарей, Акамие так же поспешно вернулся к больному.

— Уже здесь.

— Оставь нас.

В дверях опочивальни Акамие почти столкнулся с врачом. Тот снова — в который раз — устремил на царевича ожидающий взгляд. Но Акамие покачал головой.

— Тебя звал господин.

На этот раз Эрдани не скрыл удивления. Но напоминать избранному Судьбой противоречило канону, а порошок в нефритовой шкатулке не относился к известным лекарствам, да и к неизвестным тоже. Даже просто как врач Эрдани не мог завести о нем речь. Происходящее было вне его полномочий. И он только покачал головой. Но на этот раз Акамие понял и его ожидание, и недоумение. Смущенный, он опустил голову и торопливо вышел из опочивальни.

Эрдани ничего не оставалось, как приблизиться к ложу больного.

Эртхабадр встретил его взглядом осмысленным и твердым.

— Скоро ли я умру?

Эрдани отрицательно качнул головой. Больной поморщился.

— Знаешь ли ты средство, способное облегчить конец?

— Только ускорив его.

— Пусть. Царю должно уходить с достоинством, а не валяться в ожидании конца, как падаль в ожидании стервятников. Приготовь лекарство, которое поможет мне при свете не замутненного болью разума проститься с сыновьями. Знаешь такое?

— Знаю.

— Каково его действие?

— Оно изгоняет боль и вливает силы, просветляет разум и укрепляет мужество в больном. Но вскоре убивает, ибо по сути своей является ядом.

— Что, если дать его здоровому?

— Действие его будет противоположным. Он убивает, вызывая тоску и обморок.

— Отчего так?

— Оттого что душа больного изнеможена болезнью и поддается обманному облегчению от этого снадобья, а душа здорового чует смерть — и сопротивляется. Отсюда тоска, изнеможение, иссушающая жажда и скорое беспамятство. Известны и другие вещества с подобным действием. Если, например, отваром тирифана полить место, укушенное гадюкой, это успокаивает боль, но если полить им здоровый орган, снадобье вызывает такую же боль, как от укуса гадюки.

— Ты много знаешь, а у меня мало времени, — вздохнул Эртхабадр. — Боль возвращается. Скажи главное: есть ли средство спасения от твоего лекарства?

— Такого нет.

Больной прикрыл глаза. Лицо его исказилось, он окаменел, встречая волну боли. Переждав, он повелел:

— Поторопись составить это лекарство. Пока ты занят этим, пусть пошлют за моими сыновьями. Лакхаараа тоже пусть придет. А теперь позови ко мне Акамие, он будет спасением от боли, пока ты не приготовишь иного. Да смотри — никому ни слова. Это мой последний приказ тебе, лекарь.

— Подойди ты ко мне, нарджис и жемчуг, с тобой первым прощаюсь, радость моя и услада.

Акамие подошел к ложу и опустился на колени. Эртхаана насторожился: кому из сыновей поручит умирающий заботиться о нежном брате, столь прекрасном и столь не подготовленном к жизни свободного и воина, что невозможно оставить его, не поручив братской заботе и попечению. Лакхаараа с непроницаемым лицом уставился в стену. Шаутара просто ожидал своей очереди проститься с отцом, не затевая в уме никаких козней.

— Подай мне вина, — Эртхабадр указал на чашу на столике у ложа, прикрытую драгоценной тканью. Приняв чашу из рук сына, держал ее обеими руками, поставив на грудь. Он закрыл глаза и молчал. Акамие было видно, как от толчков сердца в чаше вздрагивает вино.

— Акамие, — заговорил бывший повелитель Хайра, — выпей со мной эту чашу, ибо не пить мне больше с тобой и не любоваться на тебя.

Увидев выступившие на глазах Акамие слезы, Эртхабадр улыбнулся и ласково прибавил:

— Пей первым. И мне оставь половину.

Акамие взял чашу и прижал губы к ее краю, чуть наклонил. Вино коснулось иссушенных бессонницей и усталостью губ, но горло сжалось от волнения, и с трудом дался первый глоток. Это было то драгоценное вино, которое пили они с царем вдвоем в мирные вечера в Аз-Захре и позже, в Варин-Гидах.

— Так. А теперь дай мне.

Эртхабадр жадно допил вино из чаши и, откинувшись на подушки, удовлетворенно вздохнул.

— Теперь мне легко будет умереть, — и снова улыбнулся Акамие. — Дай мне проститься с другими. Но не уходи.