Это «опознаванье» показалось чиновникам приказа основательным. На очной ставке с доносчиком Иван свои показания подтвердил, а подьячий, напротив, заявил, что Иван его «клеплет напрасно», а письмо он действительно поднял на его огороде. Единогласия достигнуто не было – стороны остались при своих показаниях. Но после очной ставки караульный капитан Максим Мошков доложил, что Емельянов стал нервничать: «драл на себе волосы и являет себя, будто он во исступлении ума своего с притвором или сущею болезнью, познать мне невозможно, чтоб о том повелено было освидетельствовать». Врачебная экспертиза в лице «оптекарского лекаря» Прокофия Серебрякова установила: «Ныне в нем, Григории, болезни никакие нет, и телом своим всем он здрав; а скорбь объявляет он в себе своим притвором».

На новой очной ставке «в застенке до пытки» коварный подьячий, испугавшись, признался в своем умысле «подставить» Бабушкина-сына: «А то де письмо ему Ивану Бабушкину он, Кочергин, писать велел по своему вымыслу для того: в прошлых годах отец его, Кочергина, зарайчанин посадский человек Емельян Кочергин у Иванова отца у Василья Бабушкина занимал денег 100 рублев в кабалу и те заемные его деньги ему Василью Бабушкину заплатил все сполна, и Василий Бабушкин отцу его заемной его кабалы не отдал, так же и отписи в приеме тех денег не дал же. И по тому его вышеписанному Ивана Бабушкина написанному письму он Григорий Кочергин впред его Ивана Бабушкина и отца его Василья хотел устращивать, чтоб он, Василей Бабушкин, вышеписанную заемную кабалу на отца его Емельяна выдал; а как бы тое заемную кабалу выдал, и то его Иваново письмо хотел он отдать им, Бабушкиным ‹…›. А в первом де роспросе так же и с первой пытки он, Гришка, сказал, будто то вышепомянутое письмо его Иваново Бабушкина он, Гришка, поднял на огороде Василья Бабушкина и, познав в том письме его Иванову руку, хотел с тем письмом ехать в Санкт Питер-Бурх и объявить его царскому величеству самому, а против Ивановых слов Бабушкина в том, что то письмо писано в доме Василья Бабушкина с его, Гришкиных, слов, а не на огороде поднято, заперся и совершенной правды о том по се число не сказал по вышеписанной злобе на Василья Бабушкина».[383] Свое признание неудавшийся шантажист подтвердил на дальнейших допросах – но уже, как полагалось, «с трех пыток и с огня»; после чего отправился в Сибирь битый кнутом и с вырванными ноздрями.

А дьячок Василий Козьмин из села Лобанова Коломенского уезда стоял насмерть и «свою руку» в подметном письме с обвинениями в адрес приказчика Александра Черкасова не признал – несмотря на то, что сослуживцы его почерк определили. Хорошо, что дело оказалось «не большой важности» – всего-то об убийстве барским приказчиком трех мужиков, но без всякой политики; упорного дьячка в 1760 году отпустили даже без наказания.[384]

Еще одной следственной процедурой был «повальный обыск» – массовый опрос соседей или сослуживцев подследственных с целью выяснения их личностей и установления фактов, которые могли бы помочь следствию. Отдельно содержались допрошенные и ожидавшие своей очереди. Иногда за несколько дней процедуре «повального обыска» подвергались десятки людей.

В июне 1721 года тульский воевода Иван Данилов распорядился: подьячего Павла Петрова за «противныя слова и за другие многие его приказных дел неотправу, и за отбывательство от приказу ‹…› отвесть в канцелярию под караул и велел посадить на цепь». В результате этих воспитательных мер подьячий объявил «слово и дело» – себе на беду, поскольку в ходе следствия в его бумагах были найдены пропавшие из канцелярии документы и «воровская еретическая записка»: «Как дорога ни дохнет, ни охнет, так бы предо мной, рабом Божиим имяреком, ни дохнул, ни охнул всяк человек». Эту «записку» он якобы взял из следственного дела колесованного казнокрада Мины Буслаева, которому она, очевидно, не помогла. В Преображенском приказе Петров признался, что заговорное письмо записал со слов другого подьячего, Андрея Михайлова, к которому воевода был «добр» – не иначе под воздействием этого заговора. Однако произнесение магической формулы вслух по дороге на службу самому Петрову удачи не принесло: воевода по-прежнему строго спрашивал с него – «за то неотправление приказных дел бил его, Павла, батоги перед канцеляриею». Разуверившись в силе заговора, подьячий стал искать более действенное средство снискать начальственную милость и купил у какого-то «мужичка» за гривну «коренья», которые стал носить на службу в кафтанном кармане; но и они не помогли. В Преображенском приказе к истории лодыря-подьячего отнеслись серьезно. Начались поиски знатоков волшебных «кореньев» для усиления «доброты» начальства. Они – отставной служка Борисоглебского монастыря Тимофей Мокруша и крестьянин Илья Афанасьев – были пытаны, и Мокруша во время следствия умер. Происхождение же «записки» установить не смогли. Присланный скованным к следствию Андрей Михайлов уверенно заявил, сославшись на своего духовника, что «еретичества и волшебства за ним нет»; коллега же Петров «клеплет напрасно». На очной ставке Павел Петров повторил: «Вышеписанные де слова, как сказал он, Павел, в роспросе, тот Андрей подлинно говорил и приворотные слова записывал он, Павел, с его Андреевых слов, как он ему сказал; и тем его, Андрея, не клеплет».

Михайлов с чистой совестью просил «сыскать о нем, Андрее, и о том Павле на Туле повальным обыском; а по сыску де кто какого состояния человек явится». Его оппонент с подобными предложениями не выступал: «В повальном обыске он, Павел, не шлется для того, что у того Андрея на Туле есть многие сродники и скажут по том Андрее неправду; а он, Павел, человек безродный; а отец его Павлов на каторгу сослан ли, и за какую вину не знает, потому после отца своего остался он, Павел, только 3-х лет», – но от своих показаний не отказался и под пыткой. Тогда и был проведен «повальный обыск»: «в сыску 1 человек туленин градской священник, а того Михайлова отец духовный, по священству сказал: тот де Михайлов сын ему духовный и по исповеди его святых тайн сообщается, а в 720 году в июле болен был и исповедыван; а волшебства и еретичества и к тому иных причин за ним нет, и человек он Михайлов добрый. Туляне ж посадские люди по именам 68 человек по заповеди святого Евангелия и под страхом смерти сказали: Андрей де Михайлов человек добрый и воровства и еретичества и иных никаких причин за ним нет; а Павел Петров живет постоянно ль, и еретичество за ним есть ли, не знают. Подьячие по именам 12 человек сказали: Андрей Михайлов в 720 году в июне, в июле, в августе, и в сентябре болен лежал, и исповедыван, и в канцелярию не хаживал; а Павел Петров человек не постоянный, пьяница, и будучи для интересных дел в уезде, чинил уездным людям обиды, и за то наказан был по часту; он же, крадучи из канцелярии приказные дела, нашивал к себе в дом, которые в доме его и выняты». Видно, очень уж был Петров вздорным и нечистым на руку, если даже свой брат подьячий так его аттестовал.

Массовый опрос свидетелей решил дело в пользу Михайлова. Павлу Петрову с его предосудительным моральным обликом не помогли ни заговоры, ни собственная стойкость (он был «пытан трижды и огнем сжжен», но от обвинений не отказался); а образцового служащего и примерного христианина Михайлова даже не стали пытать. «Обликованного» Петрова И. Ф. Ромодановский повелел было отправить в Надворный суд по делу о взятках, а затем вернуть по принадлежности и «бив кнутом нещадно, послать в Сибирь с женою и с детьми на вечное житье». От Сибири подьячего спасли не малоэффективные в «регулярном» государстве «коренья», а милостивый указ государя об амнистии по случаю Ништадтского мира. В 1723 году он был отпущен домой под подписку «ни с какими ворами не знаться и причинного к волшебству и ни к какому воровству не принимать». Он отбыл в Тулу с сопроводительным документом: «Дан сей пашпорт из Преображенского приказу Тульской провинциальной канцелярии подьячему Павлу Петрову для того: в прошлом 721 году июля в 15 день прислан он, Павел, в Преображенской приказ из Тульской провинции для того, будучи он в той канцелярии за караулом и за неисправление приказных дел, хотели посадить его на цепь, и он сказал за собою великое его императорского величества дело; и в Преображенском приказе о том деле следовано им, Павлом, розыском, и по следованию по его императорского величества указу из Преображенского приказу он, Павел, свобожен и отпущен на Тулу в дом его по-прежнему; и от Москвы до Тулы в городах и на заставах о пропуске его, Павла, чинить по его императорского величества указу. Декабря 4 дня 723 году».[385]