Добравшись до лестничной площадки, я остановился и посмотрел вниз. Никаких мертвецов с головами, накрытыми черным шелком, в холле не было. Ни одного. Хотя я ждал пятерых.

В коридор второго этажа выходило шесть дверей. Пять были открыты; из трех лился пульсирующий свет. Разнообразие звуков говорило о том, что не все осужденные выбрали в качестве последнего развлечения «Короля-льва».

Не желая оставлять в тылу неисследованную комнату, в которой мог скрываться враг, Саша подошла к первой двери, которая была закрыта. Я встал, прижавшись спиной к стене, со стороны петель, а Саша встала с другой стороны.

Я дотянулся до ручки и повернул ее. Саша пригнулась, быстро проскочила внутрь и, держа пистолет в правой руке, нашарила левой выключатель.

Ванная. Никого.

Саша попятилась в коридор и выключила свет, но оставила дверь открытой.

Рядом с ванной оказался шкаф для белья.

Оставалось четыре комнаты. Двери в них были открыты. Из трех доносились музыка и голоса.

Я уже говорил, что небольшой любитель оружия и впервые в жизни выстрелил месяц назад. Я все еще боюсь пальнуть себе в ногу и действительно предпочел бы прострелить ногу себе, чем снова убить другое человеческое существо. Но сейчас мне до зарезу хотелось иметь пистолет, причем сила этого желания лишь немногим уступала лютому голоду умирающего от истощения. Я не мог вынести того, что Саша рискует собой.

Оказавшись в следующей комнате, она быстро освободила проход. Не услышав стрельбы, мы с Бобби последовали за ней. Рузвельт остался на пороге наблюдать за коридором.

На тумбочке теплился ночник. По общеобразовательному каналу шел документальный фильм. Если отравленные пуншем включили его для того, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, то фильму следовало быть успокаивающим и даже элегическим. Но в данный момент лиса пожирала внутренности пойманной ею перепелки.

Это оказалась хозяйская спальня со смежной ванной, и хотя она была больше и ярче комнат первого этажа, я ощутил удушье от царившей здесь викторианской жизнерадостности. Стены, шторы, покрывала и балдахин на четырех столбах были обтянуты той же тканью: кремовый фон, розы и ленты, взрывы красного, голубого и желтого. Ковер с желтыми хризантемами, красные розы и голубые ленты, множество голубых лент. Их было столько, что я невольно подумал о варикозе и завороте кишок. Светлая позолоченная мебель была не менее массивной, чем темная, стоявшая внизу. В этой комнате было столько хрустальных пресс-папье, фарфора, бронзовых статуэток, фотографий в серебряных рамках и других безделушек, что ими можно было бы измолотить до смерти целую толпу недовольных.

На кровати поверх веселенького покрывала лежали полностью одетые мужчина и женщина с неизменными черными шелковыми вуалями на лицах. Здесь эти вуали не казались ни ритуальными, ни символическими, но типично викторианскими, предназначенными для того, чтобы не оскорбить видом смерти чувствительные души людей, которые первыми обнаружат покойников. Я был уверен, что эти двое, лежавшие рядом навзничь, взявшись за руки, и есть Роджер и Мэри Стэнуик. Когда Бобби и Саша откинули вуали, я оказался прав.

Почему-то я стал осматривать потолок, наполовину ожидая увидеть в углах жирные пятидюймовые коконы. Конечно, никаких коконов там не было, и я обрадовался, что мои кошмары не стали явью.

Борясь с приступом клаустрофобии, я вышел из комнаты раньше Саши и Бобби, присоединился к стоявшему на пороге Рузвельту и удивился тому, что по коридору не разгуливают мертвецы в черных шелковых капюшонах, надвинутых на холодные белые лица.

Следующая спальня была не менее викторианской, чем все остальные, но два тела на резной кровати красного дерева, покрытой белым муслином с кружевами, лежали в более современной позе, чем Роджер и Мэри: на боку, лицом к лицу, обнявшись в последнюю минуту их пребывания на этой земле. Рассмотрев совершенно незнакомые алебастровые лица, мы с Бобби вернули шелк на место.

В этой комнате тоже был телевизор. Стэнуики при всей их любви к отдаленной и более утонченной эпохе были типичными американцами, помешанными на телевидении. Видимо, они были глупее, чем казались, ибо хорошо известно и доказано экспериментально, что каждый телевизор в доме снижает коэффициент интеллектуальности любого члена семьи минимум на пять пунктов. Обнявшаяся пара выбрала для своего ухода тысячный ремейк древних «Звездных войн». В данный момент капитан Керк мрачно излагал свою теорию, что сострадание и терпимость так же важны для эволюции и выживания разумных существ, как зрение и отделяющиеся большие пальцы. Мне захотелось переключить проклятый телевизор на общеобразовательный канал, где лиса пожирала перепелку.

Я не осуждал этих бедняг, потому что не знал моральных и физических страданий, которые довели их до такого конца, но если бы я стал изменяться и так пал духом, что счел бы самоубийство единственным выходом из положения, то не стал бы смотреть ни продукцию империи Диснея, ни серьезный документальный фильм о красоте природной кровожадности, ни приключения космического корабля «Энтерпрайз», но умер бы под вечную музыку Бетховена, Иоганна Себастьяна Баха, возможно, Моцарта или Брамса. На худой конец сгодился бы и рок Криса Айзека. Определенно сгодился бы.

По моей болтовне в стиле барокко можно догадаться, что к тому времени, когда я вернулся в коридор, доведя счет трупов до девяти, моя клаустрофобия резко усилилась, воображение взбесилось, тоска по оружию стала не менее сильной, чем половое влечение, а яички втянулись в пах.

Я знал, что кто-то из нас не выйдет отсюда живым.

Кристофер Сноу знает правду.

Я знал.

Я знал.

Следующая комната была темной; достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что она использовалась как склад викторианской мебели и произведений искусства. За две-три секунды света я увидел картины, множество стульев, поставец в виде колонны, терракотовые фигурки, урны, чиппендейловский письменный стол из шелковицы, бюро… как будто Стэнуики задались целью забить весь дом так, чтобы никто не мог в нем поместиться, пока масса мебели не искривит структуру пространства-времени, заставив дом вырваться из нашего века и переместиться в более спокойную эпоху сэра Артура Конан Доила и лорда Честерфилда.[32]

Мангоджерри, до сих пор совершенно равнодушная к этому разгулу мебели и смерти, стояла в коридоре, озаренная неверным светом, пробивавшимся из открытой двери последней комнаты, и настойчиво вглядывалась в то, что происходило за ее порогом. Внезапно она стала слишком настойчивой: спина выгнулась дугой, усы встопорщились так, словно кошка была спутницей ведьмы и увидела самого дьявола, вылезающего из кипящего котла.