После одного тяжелого ранения я пролежал в госпитале два с половиной месяца, а после легкого – пять с половиной месяцев. Это потому что девятнадцать дней без перевязки я выходил из окружения. Переплыл Днепр с этим ранением. Это в сорок первом году было. Пуля прошла насквозь мягкие ткани бедра. Вот это было легкое ранение. После этого легкого мне уж почти решили ампутировать ногу.

А комиссован из армии я был в 45 году, весной. Ну, я был очень тяжело ранен, я был инвалидом. Меня комиссовали, когда я ходил на костылях, с еще неокрепшими руками после ранений: семь пулевых ранений рук.

– Сколько танков было подбито, на которых вы воевали?

– Моих? Четыре.

– А можно ли сказать: сколько человек кончило ваш курс танкового училища – и сколько дожило до конца войны.

– Вы знаете, у нас была интересная встреча. Я не помню, это где-то в конце восьмидесятых годов. Еще был Советский Союз. Позвонили мне из Министерства обороны нашего израильского и сказали, что в Израиль из Москвы прилетели пятьдесят генералов. Надо, чтобы ты как ветеран приехал туда, в гостиницу на Мертвом море, и поприветствовал этих генералов.

Но, оказалось, вылетело из Москвы действительно пятьдесят генералов, но прилетело сорок девять. Один из генералов умер в самолете, и самолет вернулся в Симферополь. Правда, это совсем другая история…

И вот сидим мы с женой на Мертвом море, в лобби гостиницы, ждем, когда все соберутся. Сидят уже, кстати, восемнадцать генералов армии, два маршала родов войск, один генерал-майор, это адъютант или кем он там приходится генералу Говорову, руководителю делегации. А я из них знал только двух человек, Говорова и еще одного генерал-лейтенанта. Мы ждали, когда соберутся все, и пили прохладные напитки, жара была сорок два градуса.

Я заметил, что Говоров почти не пьет. И говорю: пить надо сейчас, пить! Он говорит: знаете, врачи в Москве мне запрещают много пить. Я говорю: «Я с уважением отношусь к мнению своих московских коллег, но ведь здесь не Москва, плюс сорок два градуса».

И вдруг один генерал-полковник, который сидел слева от меня, говорит: «Ха-ха, сорок два градуса. Когда я был в училище, там температура в тени доходила до пятидесяти градусов. И утром старшина нам выдавал флягу воды…»

– Я его перебиваю: «А вечером подлый старшина проверял, не отпили ли хоть глоток воды из этой фляги!»

– Он с удивлением смотрит на меня: «А вы откуда знаете?»

– Я говорю: «Вы знаете, генерал-полковник, у меня такое впечатление, что мы с вами кончали одно и тоже училище».

Он говорит: «Какое?» – «Первое Харьковское танковое имени товарища Сталина».

Он на минуту замолчал.

– «В каком году?»

– Я ему говорю: вот значит, выпустился в 44, в марте.

– «Ты в какой роте был?»

– Я говорю: «В одиннадцатой, а ты?» Вдруг я перешел на «ты»; я очень, очень с большим трудом перехожу с людьми на «ты», а здесь – я лейтенант в отставке, а он генерал-полковник – и я сразу на «ты».

Он говорит: «А я в девятой!» Елки зеленые, да наши ж койки стояли напротив! И мы стали вспоминать… Стали вспоминать наших преподавателей, наших командиров хороших, плохих, разных. Стали вспоминать смешные истории, все. Святая земля, святая земля, святая земля… Это впер-вы-е я встречаю своего однокашника. Ну, ты ж знаешь, где все наши выпускники…

Он прилип ко мне до самого вечера, пока мы с женой не уехали. Он прилип ко мне, не отходил и повторял: «Святая земля…»

…Так вот: я знал четырех человек, выживших из нашего выпуска. Я встретил в Киеве Васю Юбкина, Героя Советского Союза. Без двух ног, на протезах, он поднимался мне навстречу. Ну, можете себе представить, какая встреча была…

Затем еще в феврале, по-моему, позапрошлого года, я получил из Казахстана письмо по электронной почте. Там в электронный журнал, в котором я публикуюсь, обратились из читателей, что меня разыскивает Николай Букин. Я: «Господи, Колька-рыжий!» Здесь же я и стихотворение написал по этому поводу, посвященное ему.

Дело в том, что у нас в нашем курсантском взводе было девять Николаев. Таким образом я узнал, что выжил вот один из девяти Николаев. Восемь Николаев погибли. Один выжил.

А уже связаться с Колей мне не пришлось. Потому что я ему написал письмо, и мне ответили, что месяц тому назад он умер.

Больно… Больно. Какие были ребята!.. Какие были люди!.. И сколько из них погибло без всякого толку. Когда ведь вполне можно было не погибнуть.

– После войны вы закончили медицинский институт. Вы защитили кандидатскую диссертацию, защитили докторскую. Все это делалось у вас очень непросто. В каком году вы уехали из Советского Союза в Израиль?

– В семьдесят седьмом. – Это решение долго оформлялось у вас? – Вы понимаете, какая штука. Ведь я ж был советским до мозга костей. Начнем с того, что во время войны на фронте в девятнадцать лет я стал коммунистом. И я оставался им. И даже после ХХ Съезда, понимая все уже, начиная понимать – я все-таки оставался советским человеком.

Я был счастлив, когда в больницах, которые применяли мой метод, в семьдесят шестом году сдали отчет – и Министерство здравоохранения СССР посчитало, что благодаря моему методу только по одному показателю, по больничным листам этот метод дал четыре миллиона рублей экономии.

Но я видел всю эту советскую фальшь. Этот невыносимый антисемитизм. Моя кандидатская, докторская, потом под моим руководством были написаны и защищены две докторские и восемь кандидатских диссертаций. И при этом я так и оставался рядовым врачом в районной больнице в городе Киеве. Вот такая штука…

И только в конце концов пригласил меня к себе ректор Томского медицинского института академик Торопцев. Мы, говорит, решили пригласить вас заведовать кафедрой ортопедии и травматологии военно-полевой хирургии. Я его поблагодарил и сказал, что я вам очень признателен, очень признателен, но я уже одной ногой в Израиле. И он, полуобняв меня, сказал: я вам желаю успеха.

А стихи на прощание, если хотите, из последних есть такие.

Привычно патокой пролиты речи.

Во рту оскомина от слов елейных.

По-царски нам на сгорбленные плечи

Добавлен груз медалей юбилейных.

Торжественно, так приторно слюняво,

Аж по щекам из глаз струится влага.

И думаешь: на кой им наша слава?

На кой… им наша бывшая отвага?

Безмолвно время мудро и устало

С трудом рубцует раны, но не беды.

На пиджаке в коллекцию металла

Еще одна медаль ко дню Победы.

А было время – радовался грузу.

И боль потерь превозмогая горько

Кричал: «Служу Советскому Союзу!»,

Когда винтили орден к гимнастерке.

Сейчас все гладко, как поверхность хляби.

Равны в пределах нынешней морали