При таких условиях совершенно естественно, что книга, предлагаемая ныне читателю, появляется на русском языке только после того, как она была издана и распространена в странах, ушедших дальше на пути культурного развития.

Наученный горьким опытом, я уже не решаюсь предсказывать наступление в России в ближайшем будущем периода, когда научный труд найдет себе большее приложение. Но я не вижу и причины к тому, чтобы отвергать подобную возможность. Вот почему я принял с благодарностью предложение Г. К. Рахманова, не запутавшегося неуспехом его «Научного слова», издать мои «Essais optimistes» на русском языке.

Перевод лишь в самой малой степени сделан лично мною. Почти вся книга переведена моей женой. Вторая же часть – о продолжительности жизни животных – переведена В. Н. и Л. К. Белокопытовыми, которым я приношу здесь мою искреннюю благодарность. Весь перевод был перечитан мною, причем сделано несколько изменений против французского оригинала.

Илья Мечников

Париж, 13/26 мая 1907 г.

Вскоре после выхода третьего издания моих «Этюдов о природе человека» появилась надобность и во втором издании «Этюдов оптимизма». Это обстоятельство рядом с другими, несравненно более крупными и важными, по-видимому, указывает на то, что в России после бури наступила потребность серьезного и спокойного обсуждения главнейших вопросов человеческого существования.

Недавняя попытка снова взволновать российское юношество и отвлечь его от научной работы не увенчалась успехом: и аудитории, и лаборатории остаются переполненными молодежью, жадно ищущей знания.

Я живо помню то время, когда в русских университетах боролись два течения. Это было в первое время царствования Александра II. Под влиянием Запада в России пробудилось усиленное стремление к науке. В ней предполагался ключ к разрешению всех основных задач, волнующих людей. Многие из юношества с жаром бросились на изучение главным образом естественных наук. Но рядом с этим обрисовалось и стремление к политической деятельности. В университетах и даже в гимназиях усердно распространялись запрещенные сочинения и молодежь призывалась к усиленной пропаганде. Мне самому пришлось стать лицом к лицу с этим течением, и я помню, как, будучи шестнадцатилетним юношей, еще не кончив гимназического курса, я получил письмо из-за границы, с внушением никоим образом не соглашаться на провозглашение конституции в России, а немедленно требовать республики.

Убеждение в том, что занятие положительной наукой может принести больше пользы России, чем политическая деятельность, отвернуло меня от последней. Пребывание за границей, где мне пришлось стать очень близко к главным источникам политической агитации русских революционеров, еще более утвердило меня в моем убеждении. С тех пор прошло около полустолетия, и теперь легко сравнить плоды протекшей с тех пор научной и социально-политической деятельности. Рядом с поразительными успехами положительного знания как в области теории, так и в сфере практического приложения ее стоит толчение на одном месте попыток создания нового общественного строя.

По-видимому, борьба между двумя течениями умственной жизни теперь серьезно склонилась в пользу науки. Но следует ли поэтому думать, что «целью нашей деятельности должно быть искание истины и что последнее есть единственная цель, достойная первой», как провозглашает Пуанкаре?

Мысль свою он поясняет следующим образом: «Нет сомнения в том, что прежде всего мы должны стремиться к облегчению человеческих страданий, но зачем? Отсутствие страданий составляет лишь отрицательный идеал, которого всего вернее можно было бы достигнуть уничтожением вселенной. Если мы стремимся все более и более освободить человека от материальных забот, то это делается для того, чтобы он мог употребить завоеванную свободу для изучения и созерцания истины» («La valeur de la science», стр. 1). «Истины нечего бояться, так как лишь она одна прекрасна» (стр. 2).

Но что такое «истина», по определению знаменитого французского физико-математика? Прежде всего он под этим разумеет «истину научную», «но я имею в виду, – говорит он, – и нравственную истину, одним из видов которой является то, что называют справедливостью» (стр. 2).

Эти обе истины не могут быть разъединены. «Нравственность и наука имеют каждая свою собственную область; обе они соприкасаются, но не проникают друг в друга» (стр. 3). Поэтому, думает Пуанкаре, «не может быть безнравственной науки», равно как не может существовать и научная нравственность. «Если науки боятся, то это главным образом потому, что она не может дать нам счастья. Это, очевидно, так: наука действительно не может нам дать его, так что можно поставить вопрос: не страдают ли животные меньше, чем человек?»

«Человек не может быть счастливым благодаря науке, но в настоящее время он еще менее может быть счастливым без нее» (стр. 4). Следовательно, наука дает все-таки счастье, по крайней мере в некоторой степени, если без нее счастье невозможно. Если к тому же она облегчает человечество от страданий, так признает и Пуанкаре, то роль ее становится еще более важной. Это облегчение вовсе не следует считать лишь «отрицательным идеалом», так полагает знаменитый математик. Отсутствие страданий, т. е. пользование полным здоровьем, составляет очень положительное благо, которое все более и более чувствуется с годами и которое составляет основное условие пользования другими благами. Поэтому столь часто высказываемое и повторяемое Пуанкаре положение, что наука не может дать нам счастья, не должно быть принято как общее правило. Лишь в некоторых случаях знание, будучи беспомощным в настоящем его виде, может стать источником несчастия, но легко усмотреть, что это состояние лишь временное, которое должно измениться, когда наука достигнет большей степени совершенства.

Неверна также и та сделавшаяся почти общепринятой мысль, что животное счастливее человека. Вопрос этот, разумеется, очень трудно решить сколько-нибудь положительно, так как нет возможности точно сравнивать чувства и ощущения животных и человека. Но можно сравнивать различные чувства и ощущения самого человека. При этом оказывается, что у многих людей счастье, доставляемое наукой и решением научных задач, неизмеримо выше счастья, на которое способны животные и которое доставляется им чувством утоления голода и других потребностей.

Сознание неизбежности смерти, которого лишены животные и которое так часто делает людей несчастными, есть зло поправимое и именно благодаря науке. Более чем вероятно, что она научит жить сообразно принципам ортобиоза и доведет жизнь до момента наступления инстинкта естественной смерти, когда не будет страха перед неизбежностью конца.

Наука может и должна в будущем даровать людям счастливое существование. Но отсюда не следует, чтобы искание истины было единственной целью нашей деятельности, как думает Пуанкаре. Когда наука обеспечит человечеству нормальный цикл жизни, когда люди забудут большинство болезней, подобно тому как они могут не тревожиться теперь из-за чумы, холеры, дифтерита, бешенства и других бичей, до последнего времени угрожавших им, тогда на первый план еще более, чем теперь, выступит искание удовлетворения высших потребностей душевной жизни. Но наряду с исканием знания ради высшего наслаждения, т. е. наряду с «наукой для науки», человечество еще более теперешнего будет искать счастья в наслаждении всяческой красотой, т. е. в «искусстве для искусства».