Мачеха любила все показное, поэтому в их доме постоянно звучали музыка и смех. У меня холодела спина, когда я слышала это напускное веселье и представляла, как мама сидит там, в Хоя, одна, на пороге табачной лавки…

На убийство меня толкнул один случай. Однажды в гости к Умэдзава заявилась Кадзуэ. Пришла, села в гостиной и тут же стала ныть, что ей подсунули кривой стул. (Она вообще целыми днями на все жаловалась.) Тогда мачеха вытащила откуда-то маленький тканевый мешочек и бросила его дочери со словами: «Вот, подложи под ножку. Шататься не будет». Это было саше из коллекции, которую любовно собирала мама. Видно, обронила его, когда собирала вещи перед тем, как покинуть дом Умэдзава.

Этот случай переполнил чашу моего терпения. Я уже поставила на себе крест. И если уж умирать, то почему сначала не отомстить и не принести маме хоть немного счастья?

Я вовсе не была уверена в себе, в своих силах. Думаю, именно это самое чувство неуверенности и навело меня на мысль, как и что я должна делать. План рождался как бы сам собой, словно во сне, постепенно обретая очертания. В это время я и познакомилась с господином Такэгоси.

Я искренне раскаиваюсь, что втянула его в это дело. Сколько раз я собиралась открыться ему, рассказать обо всем… Но в итоге решила, что явкой с повинной станет мое самоубийство.

Целый год я по капле собирала яд в отделении фармакологии, а в конце 1935 года бросила работу, никому ничего не сказав. Не думаю, что кто-то захотел меня разыскивать, да если б и попробовали, все равно ничего не добились бы – при устройстве в клинику я назвалась чужим именем и придумала адрес. Пропажи мышьяка тоже не должны были заметить, ведь я украла совсем немного. На работу я обязательно надевала очки, меняла прическу. Боялась случайно столкнуться с кем-нибудь из родственниц. Но мне повезло.

Что сказать про отца? К нему у меня не было ненависти. Можно сказать, что это был человек своекорыстный, думающий только о себе.

Я ударила отца деревянным ящичком, который подобрала в клинике. В такой таре к нам привозили пузырьки с лекарствами. Сработанные на совесть, без зазоров между досками, ящички, которые за ненадобностью выбрасывали, были необычайно прочными. Я приделала к ящичку ручку, положила в него тяжелую металлическую пластину и залила ее смешанным с соломой гипсом, который тоже позаимствовала в университете. Солому добавила для прочности – слышала от кого-то, что так лучше. Ручку постаралась приладить покрепче, но от удара она все-таки сломалась.

Это был самый тяжелый момент. Конечно, отец был прожженный эгоист, но он не издевался надо мной, как его новая супруга. За несколько дней до убийства я сказала, что готова позировать ему без одежды, пообещав, что это останется между нами. Он страшно обрадовался. Прямо как малое дитя. Вообще, в нем было что-то ребячье.

Когда я ему позировала, начался снегопад. Я никогда не видела столько снега. До сих пор вспоминаю, как сидела в мастерской, а снег все валил и валил… Я с трепетом думала: «Уж не велит ли мне само небо остановиться?»

Меня одолевали сомнения. «Сегодня не годится, лучше завтра». Увидев, как отец выпил снотворное, я уже почти решила отложить задуманное, тем более что снег нарушил мой план.

Но откладывать было нельзя. Картина, для которой я позировала, была уже почти готова. На следующий день отец собирался закончить лицо, которое пока оставалось лишь набросано на полотне, и тогда станет ясно, кто ему позировал.

Кроме того, на следующий день, 26 февраля, в среду, у меня были занятия в балетной студии, и я обещала мачехе, что обязательно приду.

И все-таки я решилась и ударила отца по голове. Но удар получился недостаточно сильным, отец упал и стал корчиться от боли. Тогда я схватила несколько листов плотной бумаги, намочила и, прижав к его лицу, держала обеими руками, пока он не задохнулся. Я долго не могла понять, почему полиция посчитала, что отец умер от удара по голове, а не от удушья.

Теперь что касается бороды. Все недоумевали, почему преступник воспользовался ножницами, а не бритвой. Я приготовила бритву и только начала ножницами, а потом хотела сбрить что останется. Но вдруг у отца из носа и рта потекла кровь, я страшно испугалась и бросила ножницы. Как ни старалась быть аккуратной, часть состриженных волосков упала на пол.

После этого я вышла из мастерской, прихватив отцовские ботинки. Поставила их вместе со своей сумкой на крыльцо, куда не нападал снег, и подошла к боковому окну. Через окно с помощью шнурка задвинула щеколду в комнате, прошла в своих туфлях до калитки и выглянула на улицу. Я очень нервничала, поэтому тут же закрыла дверь и повернула обратно. Сделала на носках, как на пуантах, несколько шагов и наступила на новый след подошвой. Как и следовало ожидать, посредине следа осталось небольшое углубление. «Повезло, что я его заметила, иначе…» – с дрожью подумала я.

Надо было замаскировать эти углубления. Сумка осталась у двери, поэтому я собрала побольше снега и быстро вернулась к крыльцу, ступая на носках. Взяла сумку, положила туда снег, но его оказалось явно недостаточно. Тогда я нагребла еще снега с плит, которыми вымостили подход к мастерской, стараясь делать это аккуратно, почти ласково, чтобы не было заметно, и тоже напихала в сумку. Потом надела отцовские ботинки и пошла в них по следу, проложенному на носках, перед каждым шагом закладывая снегом оставленные моими ногами углубления.

Выйдя из калитки на улицу, я вытряхнула из сумки остатки снега и запихала в нее ботинки. Мне повезло – утром был еще небольшой снегопад, прикрывший места, где я собирала снег. Не будь этого, полиция могла заметить, что кто-то там копался, и это навело бы их на подозрения.

Стараясь не попадаться никому на глаза, я направилась к лесу неподалеку от нашего дома, в местечке Комадзава. Пока я шла, мимо проехало несколько автомобилей. Прохожие, к счастью, мне не встретились – все-таки было уже очень поздно.

В лесу у меня было любимое место. В низинке, заросшей бурьяном и колючей травой, протекал ручеек. Трава больно кололась, но лучшего места, чтобы спрятаться от чужих глаз, в округе я не знала. Я решила покончить с собой именно здесь, если мой план провалится.

Я заранее выкопала там яму, закрыв ее досками и замаскировав землей и травой. Бросила туда ящик – орудие убийства, бритву, пучки волос от его бороды. Восстановила маскировку, устроилась на корточках и стала ждать утра. Разгуливать по лесу не решилась, боясь на кого-нибудь наткнуться.

Было жутко холодно; я думала, что не переживу ночи. В голову лезли сомнения, мучили раскаяние и тревога. Я никак не могла решить, ждать ли окончания снегопада и куда идти. Домой? Слишком большой риск. Могла по пути встретить кого-то. А свидетели мне были не нужны. Я сказала мачехе, что останусь ночевать в Хоя. Даже если Масако позвонит туда маме, та все равно скажет, что я у нее.

Записки от имени отца написала я. Они остались в мастерской. Меня одолевали сомнения, правильно ли я все написала. Может, не надо было городить такой дикий план, а просто взять и отравить всех?