Филолая: только Филолай обнародовал три прославленные книги…» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 15). Это нужно понимать в том смысле, что Филолай, конечно, сам написал эти книги, в которых изложил суть пифагореизма, как он ее понимал; но вот опубликовал их, вероятно, под именем Пифагора — из скромности и пиетета перед учителем.

Вторит Диогену Лаэртскому Ямвлих: «…Никто не читал пифагорейских записок до времени Филолая: он впервые обнародовал те пресловутые три книги… лишь потому, что впал в крайнюю нужду. Он сам принадлежал к пифагорейскому братству и поэтому сочинил эти книги» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 31. 199). Тут даже более ясно сказано, что произведения, о которых идет речь, вышли из-под пера самого Филолая. Автор еще более поздний — христианский епископ Евсевий, живший в IV веке н. э., пишет: «…Тот, кто предал беседы Пифагора письменной огласке, — Филолай» (Евсевий Кесарийский. Против Гиерокла. 380, 8 Kayser). Заметим только, что лично беседы Пифагора Филолай, разумеется, слышать не мог, так что тут имеется в виду нечто более общее — разглашение пифагорейской традиции.

Инициатива Филолая по вполне понятным причинам породила замешательство в более консервативном «крыле» пифагорейского содружества. С одной стороны, сам этот факт мог быть там воспринят только крайне отрицательно: он, повторим, в глазах «акусматиков» являл собой прямую измену, более того — профанацию святынь. С другой стороны, имя такого крупного философа, как Филолай, было весьма авторитетно, и не так-то просто увязывались с ним негативные ассоциации. Хотелось, во всяком случае, очистить от них репутацию прославленного представителя школы. В результате возникло мнение, что подлинным-то «предателем» был не он, а еще до него какой-то другой пифагореец, некий Гиппас из Метапонта. Этот Гиппас — фигура достаточно загадочная. В историчности оного персонажа сомневаться вроде бы не приходится, но даже время его жизни является предметом дискуссий (то ли рубеж VI—V веков до н. э., то ли середина или даже вторая половина V века до н. э.)[171]. «Вообще Гиппас в пифагорейской традиции обрисован в мрачных тонах…»[172] Ему приписываются и общая неприязнь к Пифагору (он-де участвовал даже в заговоре Килона), и, в частности, пресловутая выдача секретов школы. Но, впрочем, в полной мере серьезно относиться ко всему этому трудно.

Как бы то ни было, при всех разногласиях сохранялось и нечто общее, объединявшее всех пифагорейцев. И в том числе знаменитая пифагорейская дружба. «Друзей он любил безмерно» — встречали мы, в числе прочих, и такое высказывание о Пифагоре. «Друг — второе я», «у друзей всё общее» — всё это ведь пифагорейские сентенции. Этих заветов последователи Пифагора продолжали держаться. Вот один в высшей степени характерный эпизод, относящийся к середине IV века до н. э., когда в Сиракузах — крупнейшем греческом городе Сицилии, то есть не слишком далеко от места рождения пифагорейства — правил неглупый, но жестокий и развращенный тиран Дионисий Младший[173].

Об этом тиране, а заодно и о его отце-тезке у нас еще будет повод поговорить в связи с судьбой Платона, который безуспешно пытался переделать их обоих (по очереди) в пресловутых «философов-правителей». Дионисию Младшему, впрочем, не чужды были и возвышенные порывы, но чаще они подавлялись самодурскими позывами, неизбежными для человека, поставленного по правам наследования в положение верховного и бесконтрольного властителя.

И характер Дионисия, и — особенно — пифагорейскую дружбу в высшей степени удачно иллюстрирует история о двух сиракузских пифагорейцах, Дамоне и Финтий. Рассказы об этой паре в античности были хрестоматийными. Приводим один из самых подробных:

«Во времена тирании Дионисия один пифагореец, Финтии, участвовал в заговоре против тирана. Осужденный на казнь, он попросил у Дионисия отсрочки, чтобы прежде уладить свои дела, а поручителем смерти обещал дать одного из своих друзей. Деспот подивился тому, что есть такой друг, который сам себя предаст в темницу за него, а Финтий позвал одного своего приятеля, философа-пифагорейца по имени Дамон, который без колебания сразу же согласился стать поручителем смерти. Одни хвалили поручителя за чрезмерную любовь к другу, другие осуждали за опрометчивость и считали сумасшедшим. В назначенный час сбежался весь народ, сгорая от любопытства: сдержит ли слово давший поручителя. Время уже истекало, и все отчаялись ждать, как вдруг неожиданно в последний момент прибежал Финтий, когда Дамона уже вели на казнь. Всех так восхитила их дружба, что Дионисий помиловал осужденного и напросился к ним в друзья третьим» (Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. X. 4. 3).

Думается, каждый понимает, о чем здесь шла речь. Ныне далеко не каждый согласится стать поручителем — хоть за близкого друга! — даже если речь идет о простом банковском кредите. Ибо не раз уже бывало, что человек, которому поверил поручитель, скрывался и на того падали его обязательства. Да почему, собственно, только «ныне»? Так было во все времена. А тут перед нами иное, куда более суровое поручительство — за человека, приговоренного к казни. Не вернется он вовремя — вместо него умрет поручитель. Пифагореец Дамон, нимало не сомневаясь, пошел на это (а ведь он был моложе Финтия, и они, кстати, по пифагорейскому обычаю вели совместное хозяйство).

Порфирий и Ямвлих добавляют к рассказу о Дамоне и Финтии еще несколько интересных деталей (Порфирий. Жизнь Пифагора. 59—60; Ямвлих. Жизнь Пифагора. 33. 233— 237). Во-первых, оказывается, Финтий и не был ни в чем виноват, а Дионисий приказал схватить его и разыграть весь последующий спектакль единственно для того, чтобы проверить, так ли крепка прославленная пифагорейская дружба. Во-вторых, когда после случившегося тиран просил двух пифагорейцев принять его третьим в их дружеский союз, они ему отказали, несмотря на все увещевания. Да и то сказать, вот уж менее всего подходящим другом он был бы для них… В-третьих, историю эту известный нам Аристоксен — а он, напомним, принадлежит к числу самых надежных свидетелей о раннем пифагореизме — услышал не от кого иного, как от самого Дионисия! Последний под конец жизни был свергнут с сиракузского престола и влачил остаток своих дней в Коринфе, подвизаясь на скромной ниве школьного учителя. Получается, что перед нами предельно достоверное сообщение очевидца и участника событий и ставить под сомнение реальность эпизода с Дамоном и Финтием не приходится.

Вряд ли эти два благородных сиракузянина имели глубокие познания в собственно философской (или тем более научной) стороне пифагорейского учения. Скорее всего, они принадлежали к группе «акусматиков». Пифагореизм был для них не какой-то теорией, а определенным образом жизни — жизни, в которой нужно следовать строго предписанной системе жестких норм. А самого Учителя они, конечно, воспринимали как основоположника и образец этой «пифагорейской жизни».