Вместе с Сарой я таскала воду и дрова, относила ночные горшки в уборную на дворе, будила ведьм, помогала им одеться… К десяти я совсем измоталась и захотела есть. За завтрак я принялась жадно, без церемоний, в то время как слонявшиеся вразброд по столовой ведьмы (иные зевали и потягивались, иные весело болтали) удивленно подняли брови при виде моего костюма.

– А в полночь, – обратилась Лил Оса к Синдерелле, которая лакомилась ягодами в сливках, – она не иначе как превратится в тыкву.

Я попыталась было объяснить, но смолкла, ибо не могла поручиться за будущее, да это и не требовалось.

За неделю я свыклась с утренней рутиной и перестала обижаться. Сара оказалась самой терпеливой учительницей и со временем признала, что я действительно приношу пользу. В отличие от Адалин, которая помогала ей до меня.

– От нее только морока, – фыркнула Сара и с презрением добавила: – Пусть покажет ожоги; это она доставала из печи сухарики.

На Эли тоже нельзя было рассчитывать, он целый день сопровождал Герцогиню и выполнял ее распоряжения.

Каждое утро, в семь, они вместе отправлялись на улицу и возвращались с девятым ударом часов. Приобретали все необходимое для дома – по крайней мере, так я думала. И, независимо от времени суток и цели прогулки, Герцогиня бывала разряжена в пух и прах. Даже когда солнце светило не очень ярко, Герцогиня пряталась от него под зонтиком, который держал Эли. Так она сохраняла бледность лица, стоившую ей немалых трудов. А вот как она добивалась этой белизны… о том позвольте пока умолчать, ибо способ… несколько выходил за пределы принятого, а мне не хотелось бы настраивать вас против женщины и ведьмы, проявившей себя как сама доброта. По крайней мере, по отношению ко мне.

…Эли? Он как будто не мог определиться. Когда я носила юбки, он бывал любезен, а когда на мне были штаны, разговаривал колко и даже грубо. Разумеется, в Киприан-хаусе на меня смотрели прежде всего как на ведьму, но половую принадлежность я выбирала по желанию и попеременно проявляла то одну, то другую сторону своего естества.

Заниматься работой было удобнее в мужской одежде. Около полудня, когда Киприан-хаус – случайно или по правилам – принадлежал только ведьмам, я одевалась как остальные, в простое платье без корсета, и занималась у себя на чердаке. В пять я заканчивала занятия, и, пока Сара накрывала ужин, а Эли составлял для Герцогини вечернее расписание, я, при необходимости, топила орешником очаг в комнатах у ведьм (зима стояла очень холодная) и делала другую работу, какая потребуется, в том числе помогала сестрам наряжаться. Все двери на втором и третьем этаже стояли открытыми, и, услышав зов («Аш, Аш, дорогая, ты мне нужна»), я опрометью бежала в нужную комнату. То вверх по лестнице, то вниз. Скакала, как мячик. Лил Оса любила, чтобы кружевной наряд облегал ее как можно туже. Лидии Смэш нравилось, как я украшаю гребнями ее прическу. Синдерелла бывала совсем безрукой, когда речь шла о пуговицах, бантах, манжетах и воротничках. Фанни и Джен ждали, чтобы я осмотрела их наряды, так как они должны были совпадать во всех частностях, кроме цвета. Эжени и Адалин помощи не требовали, наверное потому, что не принимали кавалеров.

Прихорашивая сестер, я получала в подарок всякие мелочи. А также все платья, которые были мне впору или сгодились бы, если их починить. Таким образом я пополнила свой гардероб, уже включавший в себя три платья из пурпурного и золотого шелка, от братьев-торговцев. По мнению Герцогини, мне требовалось еще и щегольское мужское платье, и они с Эжени (которая предложила себя в качестве манекена для примерки) взяли на себя выбор материй и фасонов, благодаря чему мой гардероб пополнился фраками, панталонами, галстуками и прочим. Я, конечно, была благодарна, но под конец отвергла трость с черепаховым набалдашником и монокль. «Это последний крик моды!» – убеждали они, но я не могла щеголять в монокле, потому что у меня вспыхивали щеки.

Итак, по утрам, за домашними хлопотами, я чаще бывала мальчиком, чем девочкой. В полдень я бывала ведьмой и училась по книге или занималась ведовским Ремеслом. Мне теперь ничего не стоило показать глаз – обычно в качестве приветствия, – но после этого у меня оставалась легкая… mal à la tête[100]. Более того, мне были подвластны штуки, каких я не умела до встречи с матансасскими мертвецами. К примеру, Синди поразилась тому, что изготовленное мною по ее рецепту вино оказалось на редкость действенным; по ее словам, один ее «знакомый», полицейский, забыл, где живет, и всю ночь блуждал, разыскивая свой дом. Когда же Лидия Смэш проверила мои возможности в телекинезе, мы обе одинаково удивились: одно из чучел виверр заплясало на полке… Итак, я не теряла даром времени.

А в гостиной? Да, иногда я показывалась там как Генриетта, а иногда как Анри. Как женщина я собирала немалую дань восхищения. А однажды, когда я сошла в гостиную en masculine[101], ко мне подошел Бертис, представился и спросил, не встречала ли я… себя. По-видимому, Генриетта запала ему в душу (хотя сердце его билось только для Лил Осы), и он спросил у меня (у Анри), не имела ли я случая оценить свои (то есть Генриетты) достоинства. Оставалось только похвалить себя, и сестры за ужином хохотали до упаду над моим рассказом.

Решившись наконец выйти за порог Киприан-хауса, я одевалась по обстоятельствам. На почте я бывала мужчиной (поскольку эти конторы известны своим негостеприимством по отношению к женщинам), палатки рыбных торговцев на Фултон-стрит я тоже посещала в штанах (иначе меня бы обсчитали). Иногда я руководствовалась экономией. Отправившись в Парк– или Бауэри-театр как мужчина, я была бы вынуждена покупать за доллар ложу, а женщин допускали на третий ярус за четвертак. С верхотуры я наблюдала за спектаклем или ревю на подмостках, но вокруг меня разыгрывались нередко более захватывающие сцены; Эли называл третий ярус «сплошным блядоходом», самые развязные из сестер занимались там у всех на виду своим ремеслом. Однажды в Бауэри мне пришлось повернуться спиной к соседу, потому что сидевшая с другого его бока nymphe du pavé[102]шуровала перчаткой у него в штанах и сбитое масло обильно истекало из маслобойки.

Я присутствовала также, когда Хэл Гранди (большая любительница тернового джина) задрала юбки и пустила струю, метя в какую-то шишку, сидевшую внизу. Что тут началось! Мы, из Киприан-хауса (был вечер среды, и мы проголосовали за «выход в город»), спаслись от сурового допроса караульных только благодаря сообразительности Герцогини, которая, пока Хэл избавлялась от джина, собрала нас всех и повела домой мимо полиции, театралов, коммивояжеров, гуляк, мимо вечерней толпы, которая была нам в диковинку, потому что мы редко покидали наше надежное пристанище, Киприан-хаус.

Да, я стала смотреть на Киприан-хаус как на свой дом. Меж сестер я чувствовала себя так непринужденно, что почти забыла о тех, кто прежде составлял ma famille[103], весь мой мир. Я трусливо избегала Селии. И искала Себастьяну, ответы и спасение. Но вскоре я отказалась от них обеих, поскольку им не хватало места, слишком много внутри меня теснилось стыда и тайн, а душа закостенела от лжи… И все же, несмотря на все отречения, оставалась верной истина, с которой сталкивается каждый печальный путешественник. От себя не убежишь.