Тут Жозеф так резко вскочил, что из-под его ноги брызнула галька, и безупречно чистые ботинки инспектора припорошило каменной крошкой.

— Шалюмо якшается с Королевой Маб!

— И что? — проворчал инспектор Вальми, тщательно вытирая ботинки платком. — Ламбер Паже тоже с ней якшается.

— Как — что? Настоящее имя Королебы Маб — Жозетта Арбуа, она дочь задушенной старухи, той самой, что напекла ядовитых пряничных свинок! Это ведь доказательство!

— Доказательство чего? Девица Драпье, которая наконец-то явилась в полицию, не в состоянии описать убийцу. Даже не может сказать, высокий он был или низкий. Девица Драпье, видите ли, не в курсе, она, видите ли, затаилась возле уборной, обмирая от страха, и оттуда ничего не сумела разглядеть. — Огюстен Вальми выбросил испачканный платок и надел перчатки. — Месье Легри, если вы предоставите мне неопровержимые факты, свидетельствующие о вине Мельхиора Шалюмо, он не избежит справедливого суда. Самое неприятное, что нам неизвестен мотив этих преступлений. Что же до Ламбера Паже… — Он посмотрел на памятник Генриху IV. — Возможно, именно в душе Ламбера Паже таится ответ на все загадки, как в этой бронзовой статуе — некие сокровища.

Виктор с Жозефом уставились на инспектора как на человека, внезапно потерявшего рассудок.

— Я в своем уме, господа, не надо на меня так таращиться. Вы что, не знаете эту историю? В начале эпохи Реставрации[107]было решено отлить из бронзы и установить здесь конную статую короля Генриха. Но после опустошительных сражений, в которых принимала участие артиллерия, во Франции отчаянно не хватало этого металла — весь пошел на пушки, — и новое правительство распорядилось переплавить две статуи Наполеона: ту, что венчала Вандомскую колонну, и памятник работы Гудона с колонны в Булонь-сюр-Мер.

— А какое отношение это имеет к Ламберу Паже? — нахмурился Виктор.

— Говорят, что в знак протеста один из работавших над статуей Генриха Четвертого чеканщиков, будучи ярым бонапартистом, замуровал в правую руку монарха маленькую фигурку Наполеона, а в брюхо коня — кипу памфлетов, порочащих ненавистных Бурбонов. Никто не знает, легенда это или сущая правда. Мы не найдем ответ, пока не разломаем памятник. Обыск в квартире Жозетты Арбуа, более известной как Королева Маб, равно как и обыск в логове Паже, ничего не дал. У нас нет ни одной улики, которую можно было бы предоставить суду, а презумпция невиновности требует четких доказательств со стороны обвинения. Если Паже не подпишет чистосердечное признание, его будут судить только за непреднамеренное убийство Анисэ Бруссара. Адвокат заявит, что это была вынужденная самооборона или преступление на почве ревности. И в том и в другом случае больше трех-четырех лет Паже не дадут — присяжные обычно снисходительны в такого рода делах.

— Постойте-ка! — воскликнул вдруг Жозеф. — Пятнадцатое апреля, точно! Ламбер Паже утверждает, что шею ему порезал Бруссар, но это невозможно! Пятнадцатого апреля я видел Анисэ Бруссара на улице Вут. Утром у них там было чрезвычайное происшествие, приезжали полицейские и пожарные — старушке, которая часто наведывается в скобяную лавку, стало плохо прямо в торговом зале, у нее случился сердечный приступ, и Бруссар хлопотал вокруг, пока пожарные не увезли ее в больницу. Стало быть, он не мог быть в Пасси! И вот еще что: Бруссар говорил мне, что Паже заходил в лавку двумя днями раньше, но не застал его, поскольку он в то время был в Эрменонвиле. Ламбер Паже вполне мог стащить лезвие и, вероятно…

— Минуточку! — перебил молодого человека инспектор. — Нет ничего проще, чем сделать ложные выводы на основе необоснованных предположений. «Мог» и «вероятно» — это не доказательства. Найдите и предъявите мне осязаемые улики или непреложные факты его вины. Пока этого не случится, нам не о чем с вами разговаривать.

Под застекленным куполом Восточного вокзала клубился сизый дым. Натужное дыхание паровозов, лязг вагонных сцепок, свистки и грохот багажных тележек по перрону сливались с гомоном толпы озабоченных путешественников. На лицах читались беспокойство — всё ли взяли в дорогу? — и горечь расставания. Мельхиор Шалюмо в безупречном костюме из альпаки[108]самому себе казался великаном. Он величественно прокладывал дорогу в толчее, размахивая тростью, а за ним волоклись двое носильщиков с его пожитками: ларцом, на крышке которого красовалось выложенное мозаикой имя «Саламбо», кожаным саквояжем и манекеном из ивовых прутьев, одетым в форму гусарского полковника.

В конце перрона, вдали от толпы, зияло пустое пространство — там проводник в золотых галунах стоял на страже сверкающей железной машины, сложного механизма, соединенного с вагоном-рестораном и вагонами-купе. Маленький человек замедлил шаг, дабы обозреть это чудо из чудес. «Восточный экспресс», следующий в Константинополь через Вену, был здесь только ради него, Мельхиора Шалюмо, — сказочно прекрасный, надраенный до блеска, потрясающий воображение. Его карета.

Отдельное купе могло бы потягаться в роскоши с каким-нибудь великосветским салоном — просторное, уютное, со всеми удобствами. Мельхиор присел на койку, попрыгал, проверяя, насколько она мягкая, растянулся на ней с наслаждением, вдохнул запах свежего постельного белья. Затем встал и пристроил ивовый манекен в кресле.

— Особенным путешественникам — особенный поезд, Адонис. Я давно мечтал приобщиться к этому великолепию, доступному лишь избранным. Согласись, здесь получше будет, чем в чулане восьми квадратных метров на седьмом этаже! Не стану отрицать, обошлось мне это недешево, но за годы службы разносчиком тайных даров и посланий я успел набить чулок монетками под завязку… О, слышишь? Двери захлопали…

Прозвучали два долгих гудка. Ударили в стороны струи пара. «Восточный экспресс», едва ощутимо качнувшись, тронулся с места — Мельхиор даже не сразу осознал, что они отправились в путь, ему почудилось, что это соседний состав отошел от перрона. Но вскоре здание вокзала исчезло из виду, и маленький человек возликовал.

Поезд промчался по унылому предместью, галантно проследовал меж загородных вилл и дальше покатил по сельской местности: за окном потянулись поля, перелески, реки, проплыла мимо будка дежурного по переезду. С синего неба за «Восточным экспрессом» наблюдали редкие белые облачка.

Инспектор Вальми торжествовал — наконец-то в его руках оказался хоть один козырь. Полюбовавшись еще раз на важную улику, он спрятал ее в конверт — маленький картонный прямоугольник с цветной картинкой и подписью:

Г-н де Ножан застает Люлли, придворного поваренка мадемуазель де Монпансье, когда тот дает концерт на кухне перед своими собратьями.

В середине дня Огюстен Вальми вызвал на набережную Орфевр девицу Драпье и немедленно показал ей улику: