Князь Иван Ольшанский не мог сомкнуть глаз.

Скверные мысли одолевали князя.

Ах, как хорошо говорил вчера Олелькович! Складно и чувствительно… Вот он, Иван, ни за что не мог бы так сказать, хотя давно чувствовал то же самое. Но как плохо было все потом! Конечно, жаль, что Глинский не пошел с ними, но ведь он открыто и честно сказал, что думал, и дал слово, что не выдаст. А что хотел сделать Олелькович! Стыдно! Конечно, он, Иван, не допустил бы этого. Он уже хотел броситься на Михаила, но тут увидел зубра… А какое серое жалкое лицо было у Олельковича, когда он стоял перед быком, и как хорошо поступил Глинский! Когда сломалась рогатина и, покатившись по земле, Иван вскочил на ноги, произошла та короткая сцена, но как ярко и отчетливо запомнилась она ему!

Ольшанский встал со скамьи и, накинув на плечи кафтан, подошел к открытому окну. Вдруг ему показалось, что кто-то пробежал где-то внизу, но храп Олельковича, доносившийся из соседнего распахнутого окна, все заглушал. Потом Ольшанскому почудилось, что снизу доносятся приглушенные голоса, но ничего нельзя было разобрать.

Он сел у окна и, подперев голову рукой, долго смотрел на половинку нового месяца, повисшего над лесом.

Конечно, король Казимир притесняет православное рыцарство, и для блага всей литовской земли надо свергнуть его с престола. Ольшанский видел себя на коне в блестящих доспехах, во главе огромной армии — а напротив король Казимир во главе такого же войска. Они сходятся, кипит кровавый бой, Ольшанский совершает чудеса бесстрашия и героизма, и вот его армия побеждает. Тогда он подъехал бы к поверженному старому королю и, сняв рыцарский шлем, почтительно сказал бы ему: "Вы побеждены, Ваше Величество. Вы свободны. Возвращайтесь в Польшу, оставьте нам нашу литовскую землю! Разумеется, Ее Величество королева и принцы, ваши сыновья, могут выехать вместе с вами, а я прикажу, чтобы вас проводили до рубежа, воздавая все королевские почести!"

Внизу раздался тихий скрип. Ольшанский вздрогнул и посмотрел во двор. Из-за леса, оглядываясь, вынырнул и украдкой проскользнул через ворота в терем Юрок Багун.

Что это он делал в лесу среди ночи?

Ольшанскому вдруг стало страшно.

А если измена уже назрела? А если Юрок сейча сходил донести королевским людям, что заговорщики мирно спят, всех можно схватить разом, и завтра — прямо на плахуI.

Ольшанский содрогнулся и отошел от окна. Но беспокойство, вселившись в душу, уже не покидало его. И снова он подумал о Казимире, но на этот раз иначе. Король стоял под дубом и так же гордо, спокойно ждал удара, а Олелькович уже занес над "го головой тяжелый топор… А рядом принцы: Ян, Александр, Жигомонт, Фредерик… смотрят… Нет, не смотрят! Люди Олельковича уже бросились на мальчиков, старшему из которых едва семнадцать. Сыновья умрут рядом с отцом… Так начнется княжение великого князя Михаила Первого…

Нет, тут что-то не так…

Ольшанский закутался в шубу, чтобы унять дрожь.

Тут что-то не так… Но ведь, в самом деле, короля нельзя отпускать живым. Он вернется из Польши с войском и, разбив нас, рано или поздно воцарится снова, а тогда уж вовсе пропали всеправославные, взбунтовавшиеся против короля: станет еще хуже… Значит, короля надо убить?! Неужели Олелькович прав? Но ведь это так подло, так не по-рыцарски, воспользоваться слабостью — ведь у каждого есть какая-то слабость, правда? Заманить старого короля в ловушку под предлогом охоты, нарушить священный закон гостеприимства и своими руками… Нет-нет… Где же правда? Что делать?

И, как обычно в таких случаях, он сразу вспомнил об Ионе. Правильно! Вещий старик скажет!

Ольшанский торопливо кое-как оделся и выскользнул в коридор.

На каждом шагу останавливаясь и прислушиваясь, он на цыпочках прошел по коридору пять шагов и осторожно открыл дверь соседней комнаты. В углу мерцал тусклый огонек лампады, и Ольшанский увидел старика, который, стоя на коленях, молился перед маленькой иконой.

Ольшанский хорошо помнил эту икону.

Она лежала рядом с нищим старцем, которого нашел однажды князь на большой дороге под крестом. Десять лет назад это было. Стоял теплый осенний день. Князь Иван с дюжиной людей возвращался из Пскова в свои Ольшаны и к вечеру-рассчитывал быть дома. Старец был в монашеском одеянии, с четками, намотанными на руку. Он казался мертвым — так бледно было его лицо, но, склонившись над телом, Ольшанский уловил дыхание, а на вопрос, как его зовут, старец прошептал: "Иона" — и вновь впал в беспамятство.

Князь Ольшанский был человеком набожным, старость уважал, потому сам бережно взял на руки Иону и донес до ближайшей деревни, в то время как оруженосец Ваня вел рядом на поводу княжеского коня.

В деревне князь решил было заночевать из-за плохого состояния найденного старика, но старик вдруг пришел в себя и заявил, будто только что было ему видение: ворвутся ночью ливонцы в эту деревню и всех убьют, потому что они идут походом на Изборск и не оставляют свидетелей.

Неизвестно почему князь Ольшанский сразу поверил старику и велел немедленно собираться в путь.

Многодетный хозяин дома, где они остановились, тоже решил взять всю свою семью и ехать с князем. Он побежал предупреждать соседей, но не многие в деревне согласились бросить свои дома и потому остались.

Наутро уже в Ольшанах они узнали, что ливонцы действительно напали ночью на деревню и все, кто там остались, погибли.

С тех пор князь Ольшанский никогда больше не расставался с Ионой. Старик, выживший благодаря заботам молодого князя, тоже привязался к своему спасителю. Ионе уже в то время было не менее восемьдесяти лет, и вскоре Иван понял, что это не простой странствующий инок, — он был мудр, грамотен, сведущ в разных вопросах и, возможно, занимал когда-то высокое положение в церковной иерархии. Однако никогда не рассказывал о своем прошлом старец Иона. Зато он умел, ни о чем не спрашивая, давать князю советы, которые всегда приходились очень ко времени. Часто бывало так, что Иван, мучаясь в разрешении какого-нибудь сложного вопроса, приходил к старцу, и они долго беседовали о разных отвлеченных вещах, казалось бы, не имеющих никакого отношения к тому, что волновало князя сейчас. Но после таких бесед Иван всегда чувствовал себя просветленным, успокоенным и вдруг нужное решение приходило само собой.

Иван тихонько затворил за собой дверь и остановился на пороге, ожидая, когда старик кончит молитву. Через несколько минут Иона поднялся с колен и обернулся.

— Не спится, Иванушка? — ласково спросил он, плавным жестом предлагая князю сесть.

Иван глубоко вздохнул и сел, сразу почувствовав облегчение от одного тихого и проникновенного голоса.

Иона, сгорбленный, старый, весь седой и весь в белом, какой-то таинственный и бессмертный, смотрел на Ивана светлыми, ясными очами, в которых сквозила жуткая глубина, чарующая особой, неземной мудростью. Но взгляд этот не пугал, не тревожил. Казалось, он проникал в самую душу и сладко шептал: "Знаю я все про тебя, знаю… Все твои горести ничтожны, заботы — пусты, забудь о них… успокойся, умерь свой дух, ибо все проходит… все проходит… и сейчас тебе будет хорошо… легко… свободно… уже… уже… уже…"