— Слава те, господи, — без затей сказал он, глядя в безоблачное небо. — . Надо бы тебе свечку, что ли, поставить. Хороший ты мужик. Понимающий.

Он немного подумал. Молитва получалась какой-то уж чересчур неформальной. Если предположить, что Бог на небе все-таки есть, то такого нарушения субординации он мог и не стерпеть. Если же его все-таки, согласно уставу, в наличии не имеется, то и молиться некому, и, значит, прапорщик Калищук попусту теряет время, разговаривая с загрязненной отходами промышленного производства атмосферой. Терять время попусту Федор Аристархович не любил, а уж навлекать на себя неудовольствие начальства — и подавно, поэтому, покопавшись в засоренной похабными анекдотами и параграфами Устава Внутренней службы памяти, он неумело перекрестился и сказал самое религиозное из всех известных ему слов:

— Аминь.

У поваленных ворот возились пятеро рядовых. Там скворчала и посвечивала бело-голубым огнем электросварка и громыхали стальные листы: солдаты варили новые ворота взамен изуродованных мебельным фургоном. Ими командовал тщедушный, задерганный и всего, даже собственных солдат боящийся лейтенант с эмблемами военного строителя на погонах. Был он мал ростом, узок в плечах и краснонос видно, что пьяница конченый. Недаром до сих пор лейтенант, хоть и лет ему, видать, под сорок. Он петухом прыгал вокруг лениво копошащихся рядовых, что-то вопя сорванным голосом, — рядовые спокойно посылали его по матушке, продолжая тянуть волынку. Спешить им было, конечно, некуда, разве что в вонючую свою казарму. Как человек Федор Аристархович их отлично понимал, но, пока ворота не стали куда следует, душа его была не на месте.

Поэтому он неторопливо, вразвалочку подошел к устроившимся на третий в течение последнего часа перекур воинам и, поправляя на плече ремень автомата, миролюбиво спросил:

— Что, бойцы, притомились?

— Так точно, товарищ прапорщик, — скаля лошадиные зубы, сказал стриженный под машинку рыжий говноед. Говорил он, не вынимая сигареты из толстых веснушчатых губ, сильно щурясь, чтобы дым не ел глаза. — Солдат спит, а служба идет.

— Давайте-ка за работу, ребята, — все еще миролюбиво сказал Калищук. — Вот закончите — тогда курите, сколько влезет. Может, и по сто грамм найдется. Только сначала работа.

— Работа, товарищ прапорщик, не это самое, — снова оскалился рыжий, — как стояла, так и будет стоять. А по сто грамм я бы и сейчас не отказался.

В следующую секунду он уже с воем катался по траве, обеими руками держась за свои драгоценные побрякушки. Прапорщик Калищук в последний миг сдержал силу второго удара, и тяжелый десантный ботинок вместо того, чтобы сломать подонку челюсть, лишь легонько толкнул его в конопатую рожу.

— Вставай, пидорюга, — ласково сказал прапорщик, — и бегом работать. Прыжками. Чтоб через час все было в ажуре. Я доступно излагаю?

— Д-д-да, — проныл рыжий, лихорадочно копошась в траве в безуспешных попытках подняться.

— Не понял, — сказал Калищук, толкая его ботинком в грудь.

Рыжий без сопротивления повалился на спину, словно набитое соломой чучело, и, глядя снизу вверх преданными глазами, выдавил:

— Виноват. Так точно. Есть закончить работу.

Калищук сплюнул в сторонку, не отводя от рыжего внимательных глаз, разгладил согнутым указательным пальцем пышные усы и, круто повернувшись на каблуках, все так же неторопливо зашагал прочь, по дороге сильно задев плечом стоявшего с разинутой пастью красноносого лейтенанта. Позади затрещала электросварка.

Прапорщик окинул территорию хозяйским взглядом. Он служил здесь далеко не первый год и знал эту кухню как свои пять пальцев. Дела здесь творились разные, но об этом он предпочитал не думать: его дело маленькое — не пропускать на территорию посторонних и следить за внутренним порядком. Платили за это прилично, да еще появился в последнее время приработок на стороне, о котором хозяин знать не знал, а кабы узнал, не сносить бы Федору Аристарховичу головы. Конечно, то, чем он в последние месяцы зарабатывал себе лишнюю сотню-другую долларов в неделю, было не слишком красиво по отношению к хозяину, но прапорщик оправдывал себя соображениями субординации и воинской дисциплины. Хотя, конечно, полковнику Северцеву он был обязан многим.

Он невольно вспомнил неожиданно охватившее его чувство леденящего, сковывающего по рукам и ногам ужаса. Такого не было даже тогда, когда у него не раскрылся парашют, и он несколько сот метров камнем падал вниз, пока не вспомнил о запаске. А в тот раз не было никакого парашюта. Был приказ командования, в котором черным по белому была прописана верная смерть от чеченской пули.

Он не мог сказать ни тогда, ни сейчас, откуда взялась такая твердая уверенность в том, что его непременно убьют. Он просто знал это, знал наверняка, как и то, что жена, крашенная в платиновый цвет стерва Машка со своей роскошной задницей не будет долго горевать о погибшем герое и двое детей ее не остановят. Знающие люди подсказали: запишись на прием к Северцеву, объясни ситуацию детки, мол, то да се, мать-старуха… ну, а дальше по обстановке. Только учти, он дорого берет.

Так он и поступил. Пришлось продать новенький «москвич» и выскрести до дна все Машкины заначки — скандал был на весь дом, но широкий офицерский ремень, как всегда, решил дело. Северцев оказался мужиком понятливым: Калищук не успел произнести и половину заготовленной речи, а полковник уже встал из-за стола, выдвинув пустой ящик, и отошел к окну полюбоваться пейзажем. Вдоволь насмотревшись, он вернулся за стол, проверил, не появилось ли чего в ящике, пересчитал то, что там, оказывается, и в самом деле появилось, кивнул и пообещал, что вопрос будет решен в течение суток. А потом предложил возглавить службу охраны у него на даче: там, мол, бывают весьма большие люди и даже иностранные делегации, и нужен серьезный человек, а главное — заслуживающий полного доверия.

Так и началось. Машка быстро притихла, потому как Федя взамен проданного отечественного драндулета вскорости приобрел лаково сверкающий джип и деньги приносил домой совсем не прапорщицкие и, коли уж на то пошло, так, пожалуй, даже и не генеральские. Стерва или не стерва, а была Машка по-своему очень даже не глупа, так что в доме воцарились армейский порядок и культ горячо любимого кормильца-мужа, что и требовалось доказать. Задницу свою и прочие разные прелести она теперь подставляла без всегдашних ядовитых комментариев и по первому требованию. А когда требование не поступало, то, опять же, не лезла в глаза и тихо занималась своими делами — перекрашивала по сотому разу ногти на руках и на ногах и трепалась по телефону, попутно нанося значительный урон мировым запасам шоколада и спиртных напитков. Дети росли, ни в чем не зная отказа, ходили в престижную школу и выглядели там не хуже других. Короче, Федя Кали-щук уверенно встал на обе ноги и уже начал было чувствовать себя человеком, но, как говорится, недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал…

Нет, хозяин, Дмитрий Антонович тоже был сволочью изрядной, и никакой такой личной привязанности прапорщик к нему не ощущал. Но уж чего бы он никогда по своей воле не стал делать, так это стучать на хозяина его кисломордому шефу. Не стал бы — да вот пришлось.