Джеймс Тирелл как-то странно взглянул на собеседника, и его губы тронуло подобие улыбки.

– Вы ведь прежде долго служили при герцоге Глостере, не так ли? Тогда вы знаете, что его светлость никогда ни за что не берется, если не может извлечь из дела двойной либо же тройной выгоды. Да, герцог Ричард решил добиться подписания мира с Шотландией, и цена за это – голова барона Майсгрейва. Но он англичанин и понимает, что король Эдуард не простит наместнику Севера потерю такой крепости, как Нейуорт. К тому же ходят слухи, что король благосклонен к барону Майсгрейву. Поэтому вы, сэр Джон, должны позаботиться о том, чтобы Бурый Орел не пережил штурма Нейуорта.

Что же до дальнейшего… Когда шотландцы уже будут торжествовать победу, стремительно явится герцог Глостер и одним ударом отобьет у них Нейуорт. Договор будет подписан, неугодный сэру Ричарду барон будет мертв, шотландцы – отброшены от границы, а крепость останется под могучей дланью английского льва.

Он снова снисходительно улыбнулся, но сэр Джон на этот раз остался спокоен. Возможно, эта интрига и неплохо продумана, однако Тирелл явно не знает, ради чего все это затевается. Но тот сейчас же разочаровал его:

– Я не знаю, стоит ли эта женщина таких жертв и усилий или она является всего лишь звеном в цепи деяний милорда Ричарда, направленных к высокой цели, однако герцог сказал: что бы ни случилось в Нейуорте, за ее жизнь вы, сэр Джон, отвечаете головой.

Анна, молитвенно сложа руки, стояла перед изображением Девы Марии, помещавшимся в нише стены часовни. Нейуортская Богоматерь была вырезана из твердого дерева и раскрашена глянцевитой белой и голубой глазурью. Работа была грубоватой, однако сейчас, при колеблющемся свете одинокой лампады, Анне казалось, что изваяние порой оживает, покровы Девы вздымаются от дыхания, а голова кивает. И тогда, заломив руки, она принималась вновь и вновь читать «Pater Noster», но всякий раз сбивалась, доходя до слов «…socut et nos dimittibus debitoribus nostris»[62], ибо молитва ее становилась безжизненной, в груди все каменело и она испытывала прилив ненависти к тем людям, которые напали на ее дом, которые вот уже неделю без устали осаждают Нейуорт, изо дня в день повторяя отчаянные попытки взять замок штурмом.

И хотя каждый новый приступ удавалось отбить, а тела изрубленных шотландцев устилали рвы и откосы скалы вокруг Гнезда Орла, Анна не испытывала к ним сострадания. Вся душа ее, казалось, состоит из одной лишь жгучей ненависти, и она гордилась тем, что сама уложила из арбалета не одного негодяя, созданного «по образу и подобию Божию». Испытывая подобные чувства, грешно было молиться кроткой Богоматери, прося у нее милости и заступничества.

Анна прикрыла глаза. Она не могла лгать Пречистой. Но ей так нужно было ее покровительство, именно сейчас, когда на душе так неспокойно, когда новая беда ворвалась в ее жизнь. Ей бы хотелось молиться со смирением Молли или той же Агнес, дочери Гарри Гонда, которая по полдня, несмотря на то, что вот-вот должна была родить, простаивала коленопреклоненной на холодных плитах замковой часовни, обливаясь слезами и выказывая такое религиозное рвение, какого никто не ожидал в этой вздорной потаскушке.

Войдя сегодня вечером в часовню, Анна ощутила невольный трепет. Здесь уже собрались, преклонив колени, все женщины – начиная от последней крестьянки, пришедшей искать спасения за стенами замка, и кончая странноватым подростком Патрицией, которая, как казалось, больше верит в эльфов да горных духов. И лишь одна она, леди Нейуорта, словно забыла, что следует полагаться не только на свои силы, но и на волю небес.

Да, у нее было без числа забот, она чувствовала себя ответственной за каждого из обитателей замка и тех, кого привела сюда беда. Анна привыкла со всем справляться сама, в этом был корень ее спокойствия и гордости… Гордости… Нет, гордыни!.. Гордыни, в которой упрекал ее когда-то примат Англии Томас Буршье. Он и сам был грешником и предал ее, поверив речам Джона Мортона, нынешнего епископа Илийского, но он был всего лишь слабым человеком, и она давно простила его… Как и другого священника, своего дядюшку Джорджа Невиля, окончившего дни свои в нищете в глухом монастыре.

Но она не могла, как того требовало Писание, прощать тех, что явились разрушить ее дом и сейчас стояли под стенами Нейуорта, ибо в ней все клокотало от ненависти, и ее молитва была бы ложной: «…et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittibus debitoribus nostris»[63].

Анна сжала кулаки от злости на свое упрямство. Нет, ей не дано сломить самое себя. Гордыня… Возможно, и в самом деле она не может совладать с нею. Истинно сказано: «Она прирастает к человеку, как вторая кожа, и таких Христос не может спасти». Сколько раз, работая вместе со всеми в маслобойне или на кухне, в коптильне или в ткацкой, она твердила себе, что наконец-то освободилась от нее. Но нет! Ее грех состоял в том, что она всего достигла своими руками, своей любовью и самоотречением. Она гордилась тем, чему научилась, и даже сейчас, перед ликом Девы Марии, гордилась тем, что убивала людей, которые стали ее врагами.

Анна поднялась с колен и беззвучно вышла из часовни. Узкая каменная лестница вела в темноту, но на площадке перед дверью было небольшое двустворчатое оконце. Анна распахнула его и вдохнула сырой ночной воздух, в котором, несмотря на прошедший дождь, чувствовался запах гари и кипящей смолы. На стенах сквозь мрак едва угадывались силуэты дозорных. Приподнявшись на носках, она заглянула в темный провал двора, где даже ночью поддерживали небольшой огонь под котлами – на случай нового штурма. От сырых дров валил едкий дым, и сумрачные силуэты дремавших у огня воинов казались тенями из ада, усталыми, хмурыми, озлобленными.

«Я, наверное, ничем не отличаюсь от них», – подумала Анна. Прислонившись виском к холодному камню оконной ниши, она вдруг вспомнила, что сегодня Иванов день. К горлу подступил ком. Как прекрасен был этот день в минувшем году! Церковь святого Катберта в долине украсили цветами и фруктами, в ней собрались люди со всей округи на праздник первого снопа. Отец Мартин отслужил торжественную мессу, а затем прямо на берегу ручья, на утоптанной площадке расставили столы, на которых высились горы еды: кровяные и копченые колбасы, блюда говядины с тушеной капустой, свинина на ребрышках, румяные тушки каплунов, запеченная в тесте рыба с приправами, сладкий крем, яблочный сидр, пенистый эль и даже бочонок темно-красного бордоского вина из погребов Нейуорта.

А какой пирог они испекли вместе с Молли, как красив он был, со своей румяной золотистой корочкой, возвышаясь на самом длинном из столов! Когда же его разрезали, то оттуда вылетели десятки настоящих синиц, и все смеялись, а дети прыгали и визжали от восторга.

Сколько было шума, сколько веселья!.. Каждый стол был украшен снопом, перевитым яркими лентами, и все пили за новый урожай. А вечером развели костры, и все плясали вокруг них. Парни и девушки прыгали через огонь. По поверью, считалось, что так можно изгнать злых духов, это шло еще от языческих времен, но отец Мартин отнесся к этому благожелательно и даже сам, подобрав рясу, прыгнул через костер рука об руку с хорошенькой крестьянской девушкой, отчего Молли вдруг не на шутку расстроилась и убежала в замок, который темной громадой высился над расцвеченной огнями долиной.