— Именно, коллега, именно. Ее интерес носит скорее личный характер, и есть в этом что-то, как бы это помягче, вурдалакское, что ли.

— Ну … я думаю, это сильно сказано.

— А вы вспомните наши первые эксперименты, вспомните, как она… упивалась, когда детей раздирали на части.

Более сдерживаться у Лиры не было сил. Сдавленный крик вырвался у нее изо рта, по всему телу пробежала судорога, и тут… Нога девочки случайно зацепила металлическую балку.

— Что это было?

— Там, на потолке!

— Быстрее!

С грохотом полетел отброшенный в сторону стул, потом раздался топот ног, скрип передвигаемой мебели. Лира в панике заметалась, пытаясь спрятаться, но в тесном тоннеле это было невозможно. Не успела она проползти и пару метров, как потолочная панель перед ней отскочила и совсем рядом с собой девочка увидела чье-то переполошенное лицо. Человек был так близко, что Лира могла разглядеть каждый седой волос у него в усах. Судя по всему, он тоже был до смерти напуган, но, в отличие от девочки, обладал большей свободой маневра. В образовавшееся отверстие мигом просунулась рука, которая цепко схватила Лиру за запястье.

— Девчонка! Там девчонка!

— Держите ее! Только не дайте ей уйти.

Лира впилась зубами в эту мясистую веснушчатую руку. Человек закричал от боли, но пальцев не разжал, хотя девочка прокусила ему кожу до крови. Пантелеймон рычал и плевался, но все напрасно. Враг был слишком силен, и он тащил, тащил ее наружу, пока наконец ее пальцы, которыми Лира отчаянно хваталась за балку, не разжались и она не рухнула вниз.

Но и тут девочка не издала ни единого звука. Из последних сил цепляясь ногами за какую-то металлическую арматуру под потолком, Лира продолжала яростно сражаться. Она царапалась, кусалась, плевалась, отбивалась от своих врагов руками. Люди внизу хрипели не то от боли, не то от изнеможения, но не сдавались. Они упрямо тащили Лиру вниз.

Внезапно силы оставили ее. Она вдруг почувствовала, как чужая рука грубо вторгается прямо внутрь ее, проникает туда, куда нет доступа никому, и с кровью вырывает оттуда что-то сокровенное, что-то самое главное.

В глазах у нее потемнело, ее замутило от ужаса и омерзения, все тело обмякло, стало словно неживым. Один из людей внизу держал Пантелеймона.

Он схватил Лириного альма своими потными ручищами, и несчастный Пан бился в них, почти теряя рассудок от безумного страха и отвращения. Вот мелькнуло его кошачье тельце, тусклый, свалявшийся, как у больного, мех… Вспыхнули какие-то сигнальные яндарические лампочки… Вот он из последних сил тянется к Лире, к своей Лире, и она простирает к нему руки…

Оба словно надломились. Борьба была бесполезна.

Она ощущала на себе прикосновение этих рук. Это же запрещено… Так нельзя… Так не бывает…

— Она одна? Кто там еще? Есть там кто-нибудь?

Человек пытался заглянуть в отверстие на потолке.

— Вроде одна…

— Кто она такая?

— Новенькая.

— Самоедский найденыш?

— Она самая.

— А вам не кажется, что… альмы в лаборатории — ее рук дело?

— Очень может быть, хотя… Но тогда у нее должны быть сообщники!

— Вы полагаете, нам следует сообщить…

— Тогда неминуемо последуют санкции.

— Да, пожалуй. В таком случае, лучше вообще Ей ничего не говорить.

— А с этой что делать?

— С девчонкой? Но вы же понимаете, что назад ее отпускать нельзя.

— Да, это совершенно невозможно.

— Остается только одно…

— Прямо сейчас?

— Конечно, сейчас. В любом случае, до утра мы это оставить не можем. Кроме того, она говорила, что хотела бы посмотреть лично…

— И потом, нас же трое, так что звать никого не надо, мы справимся.

Один из мужчин цепко держал Лиру, другой — Пана. Третий, очевидно их начальник, нервно покусывал ноготь большого пальца. Глаза его беспокойно бегали: то скользили, то лихорадочно шнярыли по сторонам, ни на миг не застывая на чем-то одном. Наконец, человек кивнул.

— Да, пожалуй. Сейчас… Сделайте это прямо сейчас, иначе она проболтается. А так… Все-таки шок, она забудет, кто она такая, что видела, что слышала… Ну, давайте.

Лира лишилась дара речи. Она едва могла дышать и не сопротивлялась, когда чужие руки поволокли ее куда-то на другой конец станции по пустым белым коридорам, мимо комнат, откуда доносилось мерное гудение яндарических ламп, мимо палат, где спали дети, и рядом с каждым малышом свернулся калачиком на подушке его альм, так что оба видели одни и те же сны. Каждое мгновение этого страшного пути девочка смотрела только на Пантелеймона, и он отчаянно тянулся к ней, глаза их ни на секунду не отрывались друг от друга.

Но вот перед ними тяжелая дверь. Ее отпирают, повернув какое-то колесо, раздается шипение воздуха, вспыхивает свет, и нестерпимый блеск белого кафеля и нержавеющей стали слепит глаза.

Лирин страх перерастает в почти физическую боль. Да это и есть физическая боль, ведь грубые руки тащат ее и Пана к большой клетке из серебристой ячеистой сетки, над которой застыло тусклое металлическое лезвие; застыло перед тем, как опуститься и разделить девочку и ее альма. Разделить навеки.

Лира вновь обретает голос и начинает визжать. Звонкое эхо, отражаясь от гладких кафельных стен, делает звук еще пронзительней, но тяжелая дверь с противным чмоканьем уже захлопнулась, и теперь девочка может кричать и биться тут хоть до утра, ее все равно не услышит ни одна живая душа.

Но Пантелеймон, заслышав ее вопль, вырывается из ненавистных рук — вот он лев, а вот уже орел, могучие когти рвут его преследователей, сильные крылья хлещут их по головам; вот он волк, вот он медведь, вот он ощерившийся хорь, он рычит, разит, мечется молнией, ежесекундно меняя обличья, то взмывая в воздух, то камнем бросаясь вниз, то ужом выворачиваясь из неуклюжих рук своих врагов, и они с проклятьями ловят лишь воздух.

Но у этих людей тоже есть альмы, и против них двоих уже оказывается не трое, а шестеро. Сова, длиннорукая обезьяна и куница-харза гонят Пантелеймона, прижимают его к полу, и Лира кричит им, захлебываясь от слез:

— Вы…вы… зачем же вы… Вы же за нас должны быть… Как же вы за них?! Почему вы за них?!!

Она с удвоенной силой начинает кусаться, царапаться и, наконец, на мгновение высвобождается из этих лап. Тогда Пан, словно молния, бросается к ней, а она обеими руками судорожно прижимает альма к своей груди, откуда рвутся неистовые хрипы. Цепкие кошачьи когти Пантелеймона до крови впиваются ей в кожу, и нет для нее ничего слаще, чем эта боль.