Солль почувствовал, как к горлу его поднимается тягучая тоска ожидания:

— Да… Говори.

Судья пожевал губами. Хмыкнул, растирая бледную щеку:

— Хм… Эгерт. Мы не знаем, сколько детей погибло в точности… Случалось, что случайно нашедший тело прятал его, дабы отвести подозрения от себя… Несколько десятков детей. И многие из колодцев лишились своей цепи… Всё это ты знаешь.

Эгерт кивнул, пытаясь проглотить ком, царапающий сухое горло. Судья сцепил пальцы:

— Убийца носит плащ, в точности такой же, как носили служители Ордена Лаш… Ты прекрасно помнишь.

Эгерт снова кивнул. Его трясло.

— Тот безумец, старик… Погиб, расплачиваясь за чужие грехи. После его смерти убийства продолжаются…

Эгерт молчал. Пальцы судьи, длинные и белые, переплетались сложно, как прутики в корзине:

— Да… Скажи мне, Эгерт, где сейчас Луар?

Солль смотрел на сложную игру его рук. Рано или поздно… Всё должно было открыться. Но только не сейчас. Не Ансин…

— Эгерт, — судья вздохнул. — Я понимаю некоторые тонкости… Но мне очень нужно знать. Скажи мне, пожалуйста.

— Я не знаю, — сказал Солль хрипло. — Я не знаю, где Луар.

«У Совы, — подумал он с ужасом. — А ведь у Совы, светлое небо…» Судья снова вздохнул:

— Ты не хочешь мне говорить?

— Я не знаю, Ансин, — отозвался Эгерт, глядя в стол, — Я очень давно с ним не виделся.

Пальцы судьи перестали играть, сцепившись в замок:

— Да… А где Тория, ты знаешь? Она в загородном доме с девочкой, из прислуги при них только нянька, и их уединение не похоже на беззаботный летний отдых… Да, Солль. По долгу службы я знаю больше, чем тебе хотелось бы… Да и не нужно быть городским судьёй, Эгерт, чтобы увидеть, что в твоём семействе случилась трагедия. Чтобы не увидеть этого, нужно быть слепым…

Эгерт медленно кивнул. Тяжело отрицать очевидные вещи… Судья прав.

— Знаешь, Ансин, — сказал он медленно, — Я был бы тебе благодарен… Если б разговор о моей семье мы отложили бы на потом. Когда я… покончу с Совой.

Судья огорчённо покачал головой:

— Нет, Эгерт. Потому что дело не терпит… Ты знаешь, что твой сын регулярно ходит на могилу Фагирры?

Солль медленно поднял глаза. Ансин смотрел на него из далёкой дали, из чёрного съёжившегося пространства:

— Да, Эгерт. На могилу, что за кладбищенской оградой, там даже камня нет… А он, Луар, посадил там цветы.

Соллевы пальцы медленно путешествовали по сплетениям дорог на потёртой карте. Потом сжались в кулак, сминая леса и поля, ручей и деревеньку:

— Я… прокляну его. Святотатство… Я прокляну.

Судья дёрнул ртом:

— Это не всё, Солль. Не так давно твой сын навестил нашего общего друга бургомистра… Он шантажировал его, и я знаю, чем… Он добился того, что бедняга открыл ему ход в Башню — догадываешься, о какой башне я говорю? И, согласно показаниям очевидцев, парень провёл там более часа, причём что он делал внутри — неизвестно…

Судья вдруг подался вперёд и снова коснулся кончиками пальцев стиснутой Соллевой руки:

— Погоди… Не надо так… Выслушай до конца.

Солль кивнул, не поднимая головы. Перед глазами у него стояла переполовиненная луна, чёрные тени ветвей, переплетённые, как пальцы у судьи, и этот мальчик, бледный, как луна, поднимает шпагу из-под его, Эгерта ног…

А когда-то он носил мальчика на руках. Ночи напролёт…

Судья снова откинулся на спинку кресла:

— Да… Известно также, что господин Луар Солль посещал поочерёдно неких личностей, о которых я склонен думать, что и они в своё время носили серый плащ… Есть сообщения, что Луара видели у Совы — но этого я утверждать не буду, это слишком серьёзно и, скорее всего, сплетни…

Солль боялся выдать себя — взглядом или жестом. Или Ансин играет? Или ему известно о той схватке у затоптанного костра? Несколько он искренен сейчас?

— Эгерт, что случилось у вас в семье? — негромко спросил судья.

Что ж ты молчишь, сказал Фагирра. Отважный и честный Солль… Объясни же своему старому другу, что именно случилось у вас в семье. Давай, поднимай глаза и говори…

— А зачем тебе, Ансин? — тихо спросил Эгерт.

Последовала новая пауза — а затем кулак судьи с грохотом опустился на столешницу, так, что едва не опрокинулся подсвечник:

— Вы не понимаете, о чём я говорю, полковник?! Или притворяетесь? Или принести вам чей-нибудь маленький труп с цепью на переломанной шее?!

Удивительно, но от крика его Эгерту стало легче; он даже подумал деловито, что до конца разговора следует и ему позволить себе нечто подобное — тогда у сидящих в кордегардии останется в памяти не «судья орал на полковника», а «они бранились»…

Судья перевёл дыхание. Снова потёр щёку, попросил почти что жалобно:

— Эгерт… Не заставляй меня… Ты похож на больного, скрывающего свою болезнь от врача.

Солль рассмеялся, запрокинув голову. Закрыл лицо руками:

— Ансин… Дружище Ансин… если б ты мог исцелить меня… Если бы кто-нибудь на свете мог поправить… Клянусь, я отдал бы этому человеку все свои деньги, всю свою славу, всю жизнь до секунды и кровь до последней капли… Но ничего не изменить — и никому не интересно, что же произошло… Прости, но я не скажу даже под пыткой. Спрашивай что угодно другое — я отвечу, клянусь…

Судья хмуро разглядывал упрямое, почти вдохновенное Соллево лицо. Снова переплёл пальцы, опустил уголки рта:

— Солль. У меня есть основания думать, что рассудок твоего сына помутился. Что именно он, твой сын, будучи повреждён в уме, совершает те ужасные злодеяния, которые держат в страхе весь город.

Эгерт встал и отошёл к окну. Вечерело, неподалёку старый фонарщик взбирался на свою стремянку, и Эгерту показалось, что он слышит его натужное дыхание.

Собственно, а как теперь? Какой реакции ждёт от него судья, какой реакции он ждёт сам от себя? Улыбаться и твердить «нет, нет», или гневаться и кричать «нет! нет!», или делать вид, что не может понять, что это слишком чудовищно…

Что тот мальчишка делал в логове Совы?! Зачем ему понадобилась эта схватка… И как он смеет, сопляк, ухаживать за могилой человека, который…

— Эгерт, — сказал судья у него за спиной.

…который пытал его мать? Палача и насильника… Неужели родственная связь, кровь, неужели это столь крепкие узы, для которых все прочее не имеет значения?

…А он сам, Эгерт? Что за сила заставила его отторгнуть сына, который был частью его самого, за которого он без размышления готов был отдать жизнь? Разве не те же узы крови, только разорванные, извращённые, осквернённые?