поддужные колокольцы. У ног, остывая, исходило последним дымком кадило, и чуткие от голода ноздри Аввакума вдыхали сладостный запах сосновой смолы, он чудно спахивался со звоном колокольцев, и блазилось протопопу, что стоит на службе в каком-то раздольном, без конца и края, соборе, и ничего-то не проглядывается в нём, только мелькают перед глазами голубые и красные пятнышки то ли лампад, то ли свечек, да обволакивает, усыпляя, божественная воня ливонского ладана. И ничего не хотелось думать, но без спроса на память являлось многое. Представилось, как возвратясь в Тобольск с Московского собора рассказывал архиепископ Симеон о новом никоновском служебнике, в предисловии которого печатно объявлено о двоевластии в России, и всем православным народам наказывалось славить Бога за то, что он «избра в начальство и заботу о людех своих премудрую двоицу – великого государя Алексея Михайловича и великого государя святейшего Никона патриарха и что следует возрадоватися всем живущим под державою их, яко да под единым государским правлением». Сказывал и о том, как доставленный из ссылки на Святейший собор протопоп-друг Иван Неронов вместо покаяния упрекнул патриарха в жестокости к Логгину и ко всем осужденным защитникам древлего благочестия, напомнив, что царь того нигде не одобряет, и как Никон ответил: «Мне царская помощь не годна, да таки на неё плюю и сморкаю. Священство выше царства!» И опять заточил Ивана в ссылку.

– Эвот какую силу забрал себе патриарх, – сказал тогда, три года назад, Симеон и заплакал. – А веть никто, Аввакум, ни одна живая душа не воспротивилась, не донесла царю о предерзкой выходке Никона, и я промолчал, грешный. Так-то все были в трепете, яко мертвые уст разомкнуть не смели.

На что ответил ему Аввакум:

– Нешто не стало на Руси душ живых? А заговаривать Никитка горазд, он шептунами поволжскими тому ремеслу с малолетства обучен. И царя, горюна бедного, ушептал, ум-то в нём и перевернулся гузном кверху. Да как и не перевернуться, коли в литургию, при переносе Святых Даров, при мне ещё, Никон возглашал, кропя лестью: «Благочестивейшего, тишайшего, самодержавнейшего государя нашего, такого-сякого, великого больше всех святых от века! – да поминает Господь Бог во царствии своем». Чему быть? Царь нонича хмелёнек от лукаво-злобного Никонова напоения. Не чаю, проспится ли…

Еле поднялся Аввакум с могилки, растряс по холмику остывшие угольки и пошел, как в мороке, к воротам острожным, а там и в свою полусырую землянку, крытую драньём и засыпанную сверху от дождей толстым слоем глины. Хилая дверь была отпахнула настежь. Вошел, опустился на порожек, глядя на отощавших, оборванных, как огородные пугалки, Марковну с дочей Агрипкой. Спросил о сынишках:

– Мужички-то наши где-ито?

Марковна – одни глазища на костном лице – с усилием, внатяг, улыбнулась, будто осклабилась белыми, как в девичестве, ровными зубами.

– Аким-казак сеть раздобыл и увёл их на Нерчу, сулил рыбки наловить, – отдалённым голоском, вздохнув, ответила она и не смогла сразу сомкнуть ставшие прозрачными очужелые губы. Аввакум виновато глядел на её потуги и, чего раньше не делал, встал на колени, обнял Марковну и поцеловал трижды, как похристосовался, надеясь тайно помочь ей своими губами справиться с пугающим его голодным оскалом. И помог. И Марковна всё поняла и вроде как пошутила:

– Рано ищо христосоваться, Петрович.

– Всегда не рано, жёнушка, – из уст в уста шептал Аввакум, лаская в ладонях её голову, как увялый цветик на тонком стебле. – Ведь Христос с нами во всяк день воскресает.

Левой рукой подгрёб к себе лёгонькую, как снопик, Агрипку, приладил к их головкам свою, да так и замерли троицей.

– А братики ры-ыбки наловили, – умачивая его щеку слезами, прошептала Агрипка. – Мно-ого.

– Подай… Бог… им, добытчикам, – сцеловывая с её личика слёзы, шептал, обнадёживая, протопоп. – Принесу-ут.

Только проговорил, а в дверях показались Ванятка с Прокопкой, а за ними Аким с мешочком, полным рыбой. Парнишки от удачи и радости немотствовали, только переглядывались весёлыми глазёнками.

– Вот, батюшка, Бог вам в сетку дал! – Аким поставил набитый добычей мешочек у ног Аввакума.

И протопоп и Марковна с Агрипкой молчали, ушибленные нечаянным счастием. И не успели поохать, нарадоваться, в хибарку ввалился краснолицый Василий. Теперь он пребывал в новой, хлебной, должности полкового приказчика, заменив запоротого им же самим прежнего совестливого Ипата. Туда-сюда ворохнул совиным глазом, ухватил за ворот опешившего Акима.

– Эт пошто за огорожу сбегал, а-а? – тряся казака, стал допытываться. – Эвон куды упорол, а не велено. А естли б тебя с парнишками тунгусы лучным боем на стрелы вздели? Штой-то молчишь, как твоя рыба?

Василий, пуча глаз, смотрел на выскользнувшую из мешочка всё ещё живую щуку: она выгибалась дугой, елозила по полу брюхом, зевала в смертной истоме густозубой пастью. Он оттолкнул Акима к двери, ловко поддел рыбину пальцем под алую бахрому жабер, покачал, взвешивая.

– Шесть фунтов, – определил на глазок. – Знать, есть в реке рыбка, а что ж в наши сети нейдёт?.. Добренько, казак, айда к воеводе, угостим, да поведаешь там про уловистое местечко, ежель он тя не повесит так же вот, – подёргал щуку, – токмо за ребро.

– Бога побойсь, человече, – вступился Аввакум.

Василий крутнулся к нему, вперил в протопопа ослезненный злобой глаз.

– Нишкни, государей хулитель, – шипя, сквозь зубы пригрозил Аввакуму и пнул мешочек с уловом. Рыбы вывалились из него серебристой грудкой. – И сам пойдем, зове-ет тя, дохляка, нужон ты ему личностно. Айда!

Поднялся Аввакум, попрощался взглядом с полуживым семейством, перекрестился.

– Всё ништо будет, – опустил ладони на головы парнишек, заморгал, как заподмигивал. – Наша щука небось? Вот по её велению и всё сойдёт ладом. Варите похлёбку.

Аким шёл впереди с обвисшими, как крылья у подбитой птицы, руками. Знал – идёт на казнь неминучую. Как же: нарушил запрет волчьего воеводы, а он и за малые проступки вешает да на дыбе встряхивает, а то, оголив донага, к лесине прикручивает паутам на растерзание. Эвон уж палачи-сотники у застенка пытошного топчутся, утехи ждут: огонь вздули, железо калят.

Не в хоромах, но в доброй избе на четыре половины жил с семьей в остроге Пашков Афанасий Филиппыч. Сам вышел на крыльцо. Поведал ему Василий, откуда рыбина, кто её добыл. Стоял со вздетой на пальце щукой, ждал слов воеводы, а тот, прищурясь, метал глазами то на Акима, то на щуку, надумывая чего-то, потом махнул рукой.

– Сгинь с глаз моих, казак, – нехотя, как сытый кот, наигравшись мышью, оставляет её, распорядился он. – Не то помрёт талан твой с тобой на релях, жалеть буду тебя, уловистого.

Аким трусцой побежал к своей избушке, где ждали его, отчаянного,