Активно «ремаркофобствующие» и явно «Хемингуэющие»

Публика на фоне такого великолепия гляделась скромненько, но держалась с достоинством. Атмосфера обязывала. Никакого загула, никаких резких движений и громких тостований. Многие вообще ограничивались чашечкой кофе. К одному из таких — средних лет гривастому мужчине в очочках — нас и подсадили. Он отстраненно дымил копеечной «Примой». Шелестел свежим номерком ежемесячника «Театр», который наряду со знаменитым «Новым миром» Твардовского был у тогдашней фрондирующей интеллигенции в большом авторитете. Наш непринужденный треп ему совершенно не досаждал. Не мешал и «клекот» кучковавшейся за соседними столиками молодежи. Как показало дальнейшее, в «Артистическом» такое времяпрепровождение доминировало. А основной контингент отличался узнаваемостью. Кое-кто уже мелькнул в обществе громкой публикацией или даже показался на телеэкране. Остальные вообще представляли хорошо известный мне тип. В основном из тех, что куда ни сунься — на книжный пятачок у Кузнецкого Моста, в длиннющую очередь за контрамаркой на нашумевший спектакль или курилку Ленинской библиотеки, — глянь, а они уже там.

Здесь же — судя по обрывкам фраз — большую часть присутствующих прямо-таки распирало от информации. Они вели разговоры. Вроде бы незначительные. Но с подтекстом.

Тут-то меня и обожгло: «Ремарк? Нет, Хемингуэй! Чистый Хемингуэй!»

«Мы — люди театра, наше место в буфете!»

С чего это Блок вдруг вылез с цитатой великого драматурга-классика А. Островского, я не сразу понял. И уставился было на цветные витражи с какими-то стилизованными, похожими на чайку птицами — именно такая «птичка» украшала занавес находящегося напротив МХАТа. Но Блок кивнул в сторону буфета, у стойки которого я потрясенно обнаружил — живьем, не на сцене! — великих мхатовских стариков. Вид у известных всей стране П. Массальского, Б. Ливанова и М. Яншина был «фирменный». Чайка-значок на лацкане. Платочек, выглядывающий из наружного кармана пиджака, подобран в тон к галстуку. Зеркально начищенная обувь. Было ясно, что в «Артистическое» корифеи заглянули буквально на пару минут.

Потому что, привычно бросив буфетчице «Светочка, как всегда!», они по-свойски, не отходя от стойки, махнули коньячку. И тут же, без суеты направились к выходу. Несколько выпадал из их вальяжных рядов лишь тучный Яншин. «Должно быть, не очень здесь комфортно старику!» — заметил Блок. «А что так?» — «Да говорят, в апреле 1930-го, накануне самоубийства, Маяковский назначил здесь свидание Веронике Полонской. Эта последняя его любовь тоже была актрисой МХАТа. И женой Яншина, между прочим. После они, конечно, расстались…»

«Звоночек» от Владимира Владимировича

Спустя четверть века в воспоминаниях самой Полонской я вычитал, что в последний раз они виделись совсем в другом месте. Правда, до этого уславливались о встрече в «Артистическом» чуть ли не каждый день. «Мне было очень трудно, — писала она, — вырваться для встреч днем из-за работы и из-за того, что трудно было уходить из театра одной. Я часто опаздывала или не приходила совсем, а иногда приходила с Яншиным. Владимир Владимирович злился… Он говорил, что стал посмешищем в глазах всех официанток кафе, потому что ждет меня часами. Я умоляла его не встречаться в кафе. Я никак не могла обещать ему приходить точно.

Но Маяковский отвечал: «Наплевать на официанток, пусть смеются. Я буду ждать терпеливо, только приходи!»

Судя по дальнейшему, терпения ждать, любить, жить хватило ненадолго…

Когда кафе называлось «Артистик»

Действительно, во времена Маяковского и вплоть до войны кафе называлось на французский лад. Об этом мне стало известно тоже лишь в наши дни из опубликованных дневников Георгия Эфрона. Оказывается, этот вырванный из парижской жизни и брошенный в Москву 1938–1940 годов мальчик, мать которого — поэтесса Марина Цветаева — называла его Муром, вместе со своим приятелем и собратом по несчастью Митькой Сеземаном (оба оказались детьми провалившихся в Париже, а потом репрессированных на родине агентов ГПУ), тоже приходили сюда. В «Артистике», писал Мур, они баловали себя какао с тортом. Похоже, для них в этом крылась одна из немногих возможностей хоть как-то «подсластить» свою тоже весьма осложнившуюся жизнь…

Глубокий вздох, перед тем как «стартануть»

Тогда — весной 1961-го — ретроспективная подводка Блока к истории «Артистического» показалась мне простым трепом. Ибо почти все мы в молодости живем исключительно настоящим. Не очень задумываемся, что настоящее от прошлого отделяет всего лишь вздох. Что частенько стоит это прошлое копнуть, как вдруг натолкнешься на суть. И даже обнаружишь некое предвестие грядущей судьбы.

Ну что ж! Поделюсь и этим…

Итак, граница между первой и второй половиной XX столетия. Легкое потрясение от первого визита в кафе «Артистическое», которое для меня затем какое-то время связывалось с прижившимся в нем котом — знатоком человеческих типов, а потом — уже накрепко — приставшей к этому заведению кличкой «Моспарнас», с Парижем еще никак не связывалось. Куда больше впечатлила случайная встреча сразу с тремя великими мхатовскими мастерами. Вернее, продемонстрированный ими при этом артистизм. Процедура, ради которой они традиционно заглянули в это кафе, в исполнении других скорее всего, выглядела бы как банальное «закладывание за воротник». Но тут правили бал элегантность в движениях, парижская легкость и почти гусарская лихость. Подозреваю, что, как говаривал поручик Мышлаевский из булгаковской «Белой гвардии», достигалось все это «частотой упражнения». Но при этом «частота» и чувство меры шли бок о бок. Потому что, дружно опрокинув у буфетной стойки по рюмочке коньяка, корифеи тут же отправились служить высокому искусству.

Кому дул ветер в паруса

За соседним столиком «гужевалась» стайка ребят, лица которых тоже скоро будет знать вся страна. Но тогда только по их значкам с летящей чайкой можно было определить, что это студенты Школы-студии МХАТа. Ох, как эта смена глядела в спины уходящей «старой гвардии»! Написал бы — «с благоговением». Но без особого фанатизма. Оно и понятно! По студенческому билету этих ребят пропускали на любой спектакль главного театра страны. Поэтому, примостившись на ступеньках, они наверняка пересмотрели почти весь репертуар — так сказать, повидали ведущих мастеров МХАТа в деле. Не говоря уже о том, что некоторые — скажем, тот же П. Массальский — преподавали им в «мхатовской учебке» сценическое мастерство.

Еще более существенно, что после 1956 года творить кумиров — в том числе из своих учителей — становилось все менее обязательным. И хотя наступившую в обществе «оттепель» сверху периодически «подмораживали», безоглядное разоблачение Хрущевым культа личности Сталина свое дело сделало. Во всяком случае, с середины 1950-х ветер благих перемен в умонастроениях все же дул в паруса молодым. Да и само местечко для вольного обмена мнениями располагалось удобно. Ибо «мхатовская учебка» находилась прямо напротив кафе — в шестиэтажном, расположенном рядом с театром доме.

«Свеча горела на столе, свеча горела»