Эти дебаты уже коснулись самого слабого места политической и конституционной позиции Горбачева: монополии партии на власть, которая была торжественно закреплена в брежневской конституции 1977 года и поддержана 70 годами беспощадной практической деятельности. Пресса начала утверждать, что люди будут бояться возврата к ужасам прошлого, пока партия оставляет за собой право исключительного контроля. Горбачев еще не был готов сделать неизбежный вывод: ликвидировать монополию КПСС. Он говорил о необходимости «плюрализма» еще в 1987 году. Однако до февраля 1990 года он неизменно сопровождал его прилагательным «социалистический». Под этим он подразумевал, что состязание различных мнений должно быть разрешено, но лишь в партийных рамках. В то же время он избавлялся от «твердолобых» с помощью гуманного метода досрочной отставки, а не путем расстрела, как это делал Сталин, или натравливания на них толпы по примеру Мао Цзэдуна. Однако партия все еще оставалась его орудием власти, и он не мог себе позволить слишком настроить ее против себя. Он доказывал, что партия должна ограничиться «общим руководством», в то время как все остальные будут заниматься своим обычным делом. Однако эта идея не находила поддержки ни у реакционеров, ни у либералов. Многие русские давно уже игнорировали и презирали партию. Сейчас пришло время сказать об этом открыто.

Горбачев продолжал пользоваться громадным успехом на международной арене: он сделал шаги к ослаблению конфронтации сверхдержав, содействовал разоружению в сфере обычных вооружений, вывел войска из Афганистана, демонтировал советскую империю в Восточной Европе. Большинство его собственных граждан приветствовало ослабление внутренней и международной напряженности, хотя они были по большей части слишком поглощены собственными делами, чтобы обращать на все это много внимания. Но советские военные вполне естественно проявляли растущее недовольство отказом от всего того, что они создали после победы над Германией в 1945 году. Горбачев плохо отдавал себе отчет в причинах ропота в Восточной Европе, растущего недовольства на Кавказе и в республиках Прибалтики. Даже тогда никто из нас не предвидел, что Советский Союз в скором времени распадется на составные части.

Подобно диккенсовскому персонажу Микоберу, Горбачев продолжал надеяться, что прибалты и кавказцы каким-то образом смирятся со своим дальнейшим пребыванием в составе реформированного Союза, и именно это стало самой уязвимой точкой его позиции.

* * *

Подводя итог своим наблюдениям в конце 1988 года, я сообщал Форин Оффис, что, даже если Горбачеву удастся создать либеральное демократическое государство – перспектива весьма отдаленная, Россия останется крупнейшей военной державой в Европе и проблемой для своих соседей и партнеров. Интересы даже либеральной России неизбежно будут иными, чем интересы всех остальных государств.

В 1988 году было празднование тысячелетия Русской православной церкви, юбилея «Крещения Руси». Разрушенные церкви по всей стране были восстановлены: за год открылось более пятисот церквей (в 1987 году – всего шестнадцать). В 30-х годах Даниловский монастырь в Москве последовательно служил концентрационным лагерем, пересыльным лагерем, транзитным лагерем и сиротским домом для детей врагов народа. Теперь он стал местом пребывания патриархата в Москве, с отремонтированной церковью и новехоньким дворцом для дряхлого патриарха Пимена.

На празднества прибыло множество иностранных церковных иерархов и светских руководителей советского государства. Церковь, переставшая быть запуганной сторонницей атеистического режима, начала поднимать голову. Ее здания сверкали свежей краской, а купола – золотом.

Церкви и монастыри заполнили новые богомольцы. Закоренелые циники начали ходить в церковь и даже подумывать о крещении и церемонии венчания на предмет закрепления их давних гражданских браков со своими женами. Возможно, к религии как таковой это имело мало отношения, но в огромной степени укрепляло ощущение рядовых граждан, что советская система отняла у них их национальное достояние.

* * *

Пимен умер в мае 1990 года. С его преемником Алексием мы встретились всего за несколько недель до нашего отъезда из Москвы в 1992 году, когда он все еще сиял от счастья, впервые отслужив пасхальную литургию в некоммунистической России. Это был красивый мужчина, физически подтянутый, величественный, но без помпезности, с четками, намотанными на его пухлую левую руку. Как и большинство его собратьев, православных церковников, он был глубоко консервативен. Его возмущало то, как другие христианские церкви пользуются слабостью России, чтобы заниматься прозелитизмом – пропагандой своих взглядов. Годы преследований и антирелигиозной пропаганды, сетовал он, привели к тому, что простые люди не ощущали большой преданности своей собственной церкви. Они легко подпадали под влияние чуждых идей. «Иностранное ведомство Ватикана», по его мнению, обращалось с Россией так, как если бы это была языческая страна, не обладающая христианской традицией и созревшая для обращения в католичество. Этот кошмар подогревался некоторыми крайними высказываниями папы поляка относительно восстановления христианского единства под эгидой Римской церкви. Секты евангелистов из Америки, жаловался он, пытаются подкупать православных обещаниями гуманитарной помощи в обмен на переход в их веру. Кришнаиты, астрологи, ясновидящие, шабаши ведьм – все это процветает.

Алексий был весьма красноречив в изобличении преступлений прежнего режима – расстрелов, коллективизации, искусственно вызванных вспышек голода, от которых погибли миллионы. Его тревожила репутация, которую стяжала себе Церковь своим сотрудничеством с КГБ, и он создал специальную комиссию молодых епископов для расследования этого вопроса.

Однако почувствовать себя вполне убежденным было трудно. Реакционное крыло православной Церкви еще задолго до Октябрьской революции было связано с самыми грубыми формами антисемитизма. Некоторые из епископов Алексия и теперь еще позволяли себе выступать с крайне оскорбительными заявлениями. Но кое-что лежало еще глубже, на самом дне. Те, кто убил либерального священника, отца Меня, так и не были пойманы, но либералы подозревали, что убийцы действовали или по указке КГБ, или по наущению крайних националистов-антисемитов в самой церкви, а быть может, и тех и других.

Однако Алексий, не дожидаясь никаких вопросов, заверил меня в том, что Церковь не настроена антисемитски. Он был активным противником всякой дискриминации или погромов, направленных против евреев, с которыми Церковь объединяют общие пророки и Ветхий Завет. Довольно неубедительно он утверждал, что Церковь совершенно не претендует на восстановление той роли и того престижа, какими она пользовалась до революции.

* * *

Радикальные священники возмущались попытками Алексия отмахнуться от своего прошлого. Они считали, что он всю жизнь был агентом КГБ. Разумеется, в советское время никто не мог сделать карьеры ни в Церкви, ни вне ее, по крайней мере, без молчаливого согласия «органов».

Алексий отвечал, что, только приняв на себя грех коллаборационизма, он мог содействовать сохранению Церкви. Не кто иной, как Алексий, осудил в январе 1991 года расстрелы в Вильнюсе. Не кто иной, как Алексий, предостерег против кровопролития во время попытки путча в августе 1991 года. И не кто иной, как Алексий, впоследствии был посредником между Ельциным и российским парламентом накануне кровавого столкновения в октябре 1993 года.