Вращение стало ускоряться, вода помутнела, будто была готова закипеть, на поверхности даже появились небольшие пузырьки, но затем разом пропали, и вот уже в белой, неистово крутящейся кипени появилась первая картина. Он стоял где-то в Москве и вроде бы на Лобном месте, вблизи Фроловских ворот, но, странное дело, ни лавок, ни торговых рядов, ни самих торговцев вокруг не было. Хотя народу собралось много, но весь он был какой-то разношерстный. Стояли люди молча и жадно смотрели на него, Иоанна. Кое-кто даже приоткрыл рот, внимая тому, что говорит государь. Чувствовал Иоанн и свою легкую неуверенность. Точнее, ее испытывал тот, кто стоял перед людом, но в то же время она каким-то загадочным образом передавалась и ему, наблюдавшему все это со стороны.

И тут же все зарябило, покрылось мутной пленкой, и вместо первой картины появилась вторая. Была она непонятная — вроде как он восседает в Думе, но уж больно много монахов и епископов собралось, да что там — почитай только они одни. И тут же ощутил некоторую удовлетворенность, но одновременно и досаду. Точнее, все это чувствовал не он, склоненный над бадейкой, а тот, что сидел там, но в тоже время и он…

Вдруг видение пропало, и вместо него появилось иное, пояснее и попроще — битва, сеча близ какого-то большого града, и даже не сеча, а скорее ее конец. Сама крепость вовсю уже полыхала, и было видно, как внутри ее весело, с азартом машут саблями русские ратники. И враги тоже виднелись, но чувствовалось, что их смертный час уже близок. На душе же царили ликование и радость.

И снова как-то незаметно произошел переход. На этот раз битвы не было — лишь уныло догорали какие-то развалины по правую руку. Град, в который он въезжал, не походил ни на один из русских, а больше на те, какие он видел на фряжских листах. И снова он испытал радость, которая, можно сказать, не оставляла его ни на миг, пока завороженная вода, превратившись в волшебную книгу, каким-то неведомым колдовским образом продолжала сама перелистывать свои страницы.

Затем мелькали младенцы — и Иоанн чувствовал, что он их отец, но тут же следом один за другим возникали и гробики, причем, судя по размеру, явно детские, и в сердце что-то болезненно кололо, потому что лежали там — это царь откуда-то знал — именно его дети. Отчасти успокаивало то, что гробиков, вроде бы было меньше чем младенцев.

Периодически перед глазами мелькали и иные картинки, но были они какими-то туманными и быстро пропадали. Мелькнуло среди них и перекошенное от злости, удивительно знакомое лицо какого-то мужика, причем был он с острым ножом в руке. Но вот видения стали мутнеть, краски сделались тусклыми, и только теперь Иоанн ощутил огненно-горячие, дрожащие от напряжения пальцы Сычихи на своих висках.

— Все! Не могу боле! — раздался измученный голос, и тут же ее руки оттолкнули голову царя подальше от бадейки с водой, ставшей какой-то неприятно мутной.

И вовремя оттолкнули, ибо еще чуть-чуть, и нечто гадкое и склизкое, похожее на желто-зеленый ком слизи, вынырнувшее оттуда, непременно бы попало в лицо Иоанна. Он инстинктивно отпрянул, но ком уже ушел в воду, вновь ставшую прозрачной и обманчиво чистой.

— Попить бы, — хрипло произнес Иоанн, еле шевеля почему-то онемевшим языком и чувствуя, как в горле все не просто пересохло, а… У него не нашлось даже подходящего сравнения. Сказать, что неделю не пил? Или месяц? Скорее, с самого рождения. Словом, за ковш с водой он отдал бы все, тем более бадейка была совсем рядом, и Иоанн уже нацелился было просто погрузить туда голову и пить, пить, пить, но едва начал склоняться над нею, как легкий толчок руки Настены привел его в первоначальное положение.

— Ты что — смерти захотел?! Нельзя ее теперь. Ты лучше поведай, все ли понял из виденного?

— Вначале попить, — прохрипел Иоанн. — А тебя теперь как величать-то?

— Так Настена я, — даже удивилась хозяйка. — Про Сычиху забудь — ушла она далече.

Хозяйка избушки и впрямь ничем уже не напоминала ту, что была всего несколькими минутами раньше. И вновь непонятно — вроде ничего в ней не изменилось — те же распущенные волосы, та же стать, тот же румянец на щеках и те же вишневые сочные губы… Разве что глаза стали иными — запорошенные пепельной усталостью, да еще крупные капли пота, выступившие на челе, да потемневший от него же на груди и подмышками сарафан — вот и все отличие. Ан нет — уже не Сычиха — Настена.

— А воды тебе нельзя. Попьешь — все забудешь, — произнесла она наставительно.

— А ты другой дай.

— Я про другую и реку, — усмехнулась Настена. — А этой испить — так хоть сразу в домовину укладайся. Мне теперь и бадейку спалить придется, — и поторопила: — Давай, давай, вспоминай, что видел, да мысли.

— Ты же сама все видела, — удивился Иоанн.

— Ничего я не видела, да и недосуг мне было. Я твою голову держала, чтоб она в бадейку не ухнула. Так что припоминай, да на ус наматывай.

— Длинное запомнил, а мельтешение всякое — нет. Да и неясное оно было.

— А их-то пуще всего надо бы. Маленькие виденьица, кои яко в тумане виднелись, да недолго, первым делом припоминай.

— Почему? — удивился Иоанн.

— Да потому, что их, ежели они дурные какие али не по сердцу тебе, ты и поменять сможешь, коли желание на то будет.

Иоанн нахмурился, усиленно припоминая, после чего честно заявил:

— Так они все в тумане были, только одни пояснее, а другие вовсе пред очами плыли.

— Значит, счастливый ты, государь-батюшка, — заметила Настена. — Выходит, все в твоей длани. Что ни захотишь — все по-твоему выйдет.

— Все ли? — пытливо переспросил Иоанн.

— Все! — твердо заверила Настена. — Тока знай, что оно не на всю жизнь — годков на десяток, от силы — на дюжину. Дале зрить — у меня силов не осталось. Уж больно тяжкой твоя глава оказалась. Жаль, конечно, да что поделать.

— Ну и ладно, — беззаботно махнул рукой Иоанн. — Через десять лет я к тебе сызнова приеду — тогда и поглядим, что дале будет.

— Э-э-э, нет, государь, — слабо усмехнулась Настена, рукавом сарафана вытирая со лба пот. — Отворожились мы с тобой. Оно на один раз можно. Вдругорядь то, что оттуда выпорхнуло, промашку не даст и тебя непременно за собой утянет.

— А это… что было?

— А тебе на кой? — вопросом на вопрос ответила женщина. — Да и не смогу я ответить. О том и Сычихе неведомо, а уж Настене… — И беспомощно развела руками…

На обратном пути Иоанн больше молчал. Помалкивал и Адашев. В душе он до сих пор был не согласен с царем, но досадовал сейчас больше на себя — не сумел отговорить, не нашел нужных слов. И в то же время разбирало любопытство — что же увидел государь, что наворожила ему ведьма. А в том, что она — ведьма, Алексей Федорович был уверен безоговорочно. Такую не то что к царю, а вовсе до честных христиан допускать нельзя. Им дорожка одна — на кострище, ибо тут уж не ересью пахнет — тут запах сатанинской серы чувствуется. Но самому допытываться об увиденном царем было как-то неудобно, захочет государь поделиться — сам расскажет, а нет — стало быть, и вопрошать ни к чему. Но тот упорно молчал, не замечая ни сырого промозглого ветра, ни изрядно прибавившего к ночи морозца. Правда, лицо его при этом не было мрачным, скорее наоборот — каким-то торжественным. Наконец Иоанн прервал затянувшееся молчание.