Когда монахи на рассвете потянулись на утреню, настоятель был так же озабочен. После завтрака он сообщил Годвину, что не может принять предложение графа.

Ризничий никак не мог привыкнуть к новому лицу Роланда. Теперь граф надел шапку, прикрывавшую повязку на голове. Но придавая Роланду более привычный вид, шапка все же подчеркивала неподвижность правой стороны лица. Граф был мрачнее обычного, и Годвин понял, что его до сих пор мучают сильные головные боли.

— Где мой родственник Савл? — спросил он, как только посланник вошел в комнату.

— В обители Святого Иоанна, милорд. Я передал ему вашу просьбу…

— Просьбу? Это был приказ!

Стоявшая возле кровати леди Филиппа мягко осадила свекра:

— Не волнуйтесь, милорд, вы же знаете — это вредно.

Интриган продолжил:

— Брат Савл решил, что не может принять предложение.

— Почему, черт подери?

— Он думал, молился…

— Конечно, молился, что же еще делать монаху! Он объяснил, почему ослушался меня?

— Не чувствует себя способным для такой ответственной должности.

— Глупости. Какая там ответственность? Его никто не просит вести в сражение тысячу рыцарей — всего-то нужно следить, чтобы кучка монахов вовремя пела свои псалмы.

Это, конечно, вздор, но ризничий, склонив голову, промолчал. Ширинг внезапно переменил интонацию:

— Я только что понял. Ты сын Петрониллы, так?

— Да, милорд.

«Той самой Петрониллы, которую ты бросил», — подумал ризничий.

— Она хитрая, и, держу пари, ее отпрыск тоже. А вдруг ты отговорил Савла? Хочешь ведь, чтобы аббатом стал Томас Лэнгли?

«Мой план куда тоньше, дурак», — подумал Годвин и ответил:

— Савл спрашивал, что вы потребуете от него после выдвижения.

— А-а, добрались-таки. И что ты ответил?

— Что вы будете ожидать от него внимания к родственнику, покровителю и графу.

— И полагаю, он заупрямился. Ладно. Вопрос решен. Выдвину жирного монаха. А теперь ступай прочь.

Откланиваясь и выходя из комнаты, интриган с трудом скрывал торжество. Предпоследняя часть плана выполнена. Граф даже не подозревал, как Годвин подвел его к решению выдвинуть самого безнадежного кандидата, какого только можно себе представить. Теперь предстоит последний бой.

Ризничий вышел из госпиталя и направился к аркаде, где монахи перед службой шестого часа читали и молились, кто стоя, кто сидя. Годвин заметил своего юного союзника Теодорика, кивком подозвал и громко объявил:

— Граф Роланд выдвигает на должность аббата монаха Мёрдоу.

— Что?!

— Тихо.

— Это невозможно!

— Еще как возможно.

— Но за него никто не проголосует.

— Это-то меня и радует.

До Теодорика медленно доходило:

— А-а… понимаю. Так это действительно для нас хорошо.

Честолюбец не переставал удивляться, почему такие простые вещи всегда нужно объяснять, даже умным людям. Все скользили по поверхности — кроме него самого и матери.

— Пойди и расскажи всем, потихоньку. Громко не возмущайся. Братья и так разозлятся, без твоей подсказки.

— А говорить, что это на руку Томасу?

— Разумеется, нет.

— Да, разумеется. Понимаю.

Ничего-то он, конечно, не понимал, но, вне всяких сомнений, выполнит поручение. Ризничий оставил его и пошел искать Филемона. Тот подметал трапезную.

— Ты знаешь, где Мёрдоу?

— Наверно, на кухне.

— Найди его и договорись о встрече во время службы шестого часа. Нельзя, чтобы вас видели вместе.

— Хорошо. А что ему сказать?

— Прежде всего скажешь: «Брат Мёрдоу, никто не должен знать, что я говорю вам это». Ясно?

— Никто не должен знать, что я говорю вам это. Хорошо.

— Затем покажи ему ту хартию, ну, ты помнишь, в спальне возле скамеечки стоит сундук, а в нем — кожаный баул имбирного цвета.

— Это все?

— Ткни носом в то место, где говорится, что земельное пожертвование за Лэнгли внесла королева Изабелла и что это хранилось в тайне десять лет.

Служка недоуменно смотрел на Годвина.

— Но мы не знаем, что именно хотел утаить Томас.

— Не знаем, но просто так ничего не скрывают.

— А ты не думаешь, что Мёрдоу попытается использовать эти сведения против Томаса?

— Непременно попытается.

— И что он сделает?

— Точно не знаю, но в любом случае Томасу придется несладко.

Филемон нахмурился.

— Я думал, мы ему помогаем.

Интриган улыбнулся:

— Так все думают.

Зазвонил колокол. Служка отправился искать Мёрдоу, а Годвин вместе с остальными монахами двинулся в церковь и принялся горячо молиться:

— Господи, помоги мне.

Он очень уверенно говорил с Филемоном, но прекрасно понимал, что страшно рискует. Все поставил на тайну Томаса, не зная, что это окажется за карта, если ее открыть. Однако внести смятение в ряды монахов ему удалось. Обитатели Кингсбриджа беспокойно переговаривались, так что Карлу дважды во время псалмов пришлось призвать их к порядку. Братья вообще недолюбливали странствующих монахов: те с видом морального превосходства на словах высокомерно осуждали земные блага, на самом деле не упуская ни одной возможности отхватить кусок. В особенности не любили Мёрдоу — жадного, вечно пьяного словоблуда. Они проголосуют за кого угодно, только не за него.

Когда братья выходили из церкви, Симеон шепнул Годвину:

— Нельзя голосовать за этого кандидата.

— Согласен.

— Мы с Карлом не будем выдвигать другую кандидатуру. Если монахи разделятся на два лагеря, граф под видом вынужденного компромисса протолкнет своего кандидата. Нужно забыть о наших разногласиях и сплотиться вокруг Томаса. Если держаться вместе, графу будет трудно одолеть нас.

Ризничий остановился и посмотрел на Симеона.

— Спасибо, брат, — кивнул он, стараясь выглядеть смиренным и скрыть ликование.

— Мы делаем это ради блага аббатства.

— Я знаю. И очень высоко ценю ваше великодушие.

Симеон кивнул и отошел. Интриган чувствовал себя победителем.

Братья направились в трапезную на обед. С ними пошел и Мёрдоу. Он пропускал службы, но не трапезы. Во всех монастырях по традиции любой монах, в том числе и странствующий, приглашался к столу, но мало кто так безбожно злоупотреблял этой практикой, нежели кандидат на пост аббата. Годвин впился в него глазами. Толстяк был возбужден, будто узнал новости, которыми ему не терпелось поделиться. Однако пока разносили блюда, обедали, пока читал послушник, он сдерживался и молчал.