– А кто главнее: ваше левое полушарие, или правое?

– Ответьте по возможности честно: вы были когда-нибудь Иисусом Христом?

– Я никогда не переставал им быть, если вас это интересует!

Такие пресс-конференции еще больше все запутывали и подливали масла в огонь. Газеты, и особенно желтые, не переставали описывать каждый шаг из жизни Обломоффа, комитет по выдвижению его на Нобелевскую премию собрал уже достаточно аргументов и подписей (подписывались обычные читатели Обломоффа, и подписей этих было уже несколько миллионов), но, к сожалению, у противников этой идеи было не меньше подписей и аргументов. Вдобавок ко всему, в Каннах объявили о проведении первого ежегодного литературного фестиваля в честь Айзека Обломоффа (по замыслу организаторов, он должен был проходить в октябре, в месяце, когда родился Айзек). В пансион, приютивший знаменитого писателя, стали водить экскурсии, на которых, если повезет, можно было издалека увидеть самого героя всех этих событий, неторопливо прогуливающегося по желтым тенистым дорожкам (очень похожим на дорожки психиатрической лечебницы в Подмосковье, где умерла его жена Марта). На Лазурном Берегу становилось явно жарко, и сам Обломофф, который из писателя как-то незаметно превратился в фактор общественной жизни, начал уже подумывать, а не сменить ли ему и это место жительства?

– Айзек, Айзек!

– Да, кто со мной говорит?

– Айзек, Айзек!

– Я слышу, назови свои имя!

– Я твоя совесть, Айзек!

– Моя совесть? Зачем ты здесь?

– Зачем я здесь, на этой скамейке, во дворе твоего пансиона?

– Да, зачем ты здесь, и почему ты так странно выглядишь?

– А я странно выгляжу?

– Да, ты похожа на молодого поэта с бледным и печальным лицом.

– Я и есть такая на самом деле, это мой естественный облик!

– Ты что, пишешь стихи?

– Так же, как и ты, Айзек, пишу, а потом читаю их знакомым поэтам.

– Неужели совесть умеет писать стихи?

– Совесть многое чего умеет, Айзек, но сейчас речь не об этом.

– А о чем?

– О времени, Айзек!

– Объяснись, я не совсем понимаю тебя?

– А тут и нечего понимать, – зажился ты на этом свете, Айзек, ох, как зажился!

– Да, я это чувствую, но отчего так происходит?

– Отчего ты так остро чувствуешь, что зажился на свете?

– Да, отчего?

– Оттого, Айзек, что ты русский человек, а в России среди интеллигентных людей всегда было зазорно жить больше, чем сорок лет!

– Да, я слышал такое мнение, и полностью его разделяю. Но я еще и еврей, и мне хотелось бы пожить еще какое-то время!

– Нельзя, Айзек, никак нельзя, евреи очень похожи на русских, и, значит, ты должен вдвойне мучиться своим затянувшимся пребыванием на земле.

– Я и мучаюсь, но не знаю, как его прекратить?!

– А это не должно тебя волновать, потому что мучения твои скоро закончатся!

– Правда? И как скоро это случится?

– Не так скоро, как тебе хотелось бы, и не в такой форме, как ты себе мысленно представляешь!

Приближался октябрь, а вместе с ним и литературный фестиваль имени Айзека Обломоффа, который, по замыслу авторов, должен был стать ежегодным. Как раз накануне в Париже вышло полное собрание сочинений писателя, в которое вошли не только его романы, но и многочисленные пьесы, идущие с успехом во многих странах мира, а также рассказы, притчи и большой отдельный том избранных стихотворений, которые Айзек писал всю свою жизнь. Он был на вершине своей литературной славы, и, казалось бы, должен теперь упиваться своим могуществом и своей мировой известностью. Он был такой же знаменитостью, как английская королева, известный модельер или не менее известная супермодель, поведение которых ежедневно обсуждают желтке и иные газеты. Постоянно появлялись сообщения о предполагаемой женитьбе Айзека на известной актрисе, о подготовке им к печати книги воспоминаний, которая взорвет весь современный литературный мир, о его тайном увлечении масонством, и о таком же тайном лечении от алкоголизма. Приписывали ему также прием кокаина, увлечение тайным культом вуду, финансирование тайного полета на Марс, где в специальной башне десять отшельников в течение десяти лет должны написать десять суперроманов. Одна совсем уже желтая газетенка на полном серьезе утверждала, что нет никакого Айзека Обломоффа, а есть на самом деле Исидор Калинофф, простой русский мужик из Твери, прикинувшийся евреем и завладевший преступным путем чемоданом с бесценными рукописями, которые он потом всю жизнь публиковал с неизменным успехом. Возможно, именно эта последняя вздорная публикация подвигла Айзека на какой-то отчаянный шаг, поскольку через несколько дней после ее появления он неожиданно исчез. Начавшийся вскоре в Каннах литературный фестиваль прошел без главного виновника торжества, и это вызвало целый шквал публикаций и предположений в разных изданиях. Газеты и телевидение постоянно сообщали, что Айзека видели в разных частях планеты, одетого то моджахедом с автоматом в руках, то арабским шейхом в окружении великолепного гарема, то странствующим дервишем в песках Палестины. Одна желтая израильская газета написала о некоем иудейском аскете, истово день и ночь молящемся в Иерусалиме у Стены Плача, поразительно напоминающем собой Обломоффа. Ее не менее желтая русская сестра, в свою очередь, опубликовала большую статью, в которой утверждалось, что Айзека Обломоффа можно встретить в России, в Ростове Великом, на ступенях древнего Троицкого храма, где он в роли оборванного юродивого просит денег у паломников и туристов, и, получив их, тут же за углом пропивает в обществе похожих на себя бесноватых. Тут же присутствует некая не менее бесноватая женщина, которая за отдельную плату, а лучше всего за рюмку водки, всячески понося и пороча ростовского юродивого, проведет вас в его скромное жилище, находящееся в подвальном помещении одного из многочисленных местных храмов, и даже покажет вам груду тряпья, на котором спит этот святой, по ее словам, человек. Так это или не так, проверить совершенно невозможно, как невозможно проверить никакую иную версию, касающуюся исчезновения писателя. Обломофф просто исчез, не выдержав, возможно, бремени мировой известности, которая тяготила его своей назойливостью и была абсолютна не нужна. Впрочем, это тоже наше предположение, на которое мы, как биограф известного человека, имеем полное право. Имеем мы также и иные, весьма веские и подкрепленные фактами предположения, а также прямые факты относительно нынешнего состояния Обломоффа, однако по некоторым причинам, важным как для нас, так и для автора, не будем их оглашать. Обломофф исчез навсегда, и уже никогда не вернется к людям. Он стал легендой, красивой сказкой, которой посвящены кинофильмы, книги и ежегодные фестивали. Он разошелся во множестве копий по всему миру, он тиражируется, как портрет Моны Лизы, миллионами экземпляров, возникая то на этикетке водки под названием «Обломоффка», то на обложке глянцевого журнала, то на бетонной стене какого-нибудь бункера в одном из мегаполисов планеты, написанный рукой безвестного художника, узнаваемый уже издали, как Че Гевара или незабвенная Мерилин. Обломофф, всегда сторонившийся людей и предпочитавший одиночество и уединение, вернулся наконец к людям, и это, возможно, было лучшим признанием для него, гораздо более весомым, чем литературные премии и награды, которые он при жизни так и не получил.