с его утверждением, что нам нужна новая покрышка. Пока он ее менял, мы с Зельдой развлекались тем, что давали имена оставшимся шинам. Две передние были поименованы Сампсоном и Геркулесом, поскольку пребывали в относительно добром здравии. Заднюю ось справа поддерживал престарелый Лазарь, весь в язвах, а слева – кусок резины цветом как кожа мулата, возраст – неведом; тем не менее к нему мы относились с определенным доверием. Лицом ряб, но не искалечен. Я предложил наречь его Мафусаилом, но Зельда по неведомой причине окрестила его Санта-Клаусом. В тот же самый день Санта-Клауса ждало приключение столь невообразимое, что, обладай мы даром предвидения, мы бы наверняка назвали его как-то иначе.

Новое колесо, которое как раз в это время ставили сзади, было наречено Дейзи Эшфорд;[443] в тот же миг мистер Бибелик исторг поток красноречия, оповестивший, что труды его увенчались успехом. У меня к этому моменту уже возникло ощущение, что мы прожили в Филадельфии много дней, что Самоходная Развалюха стала нашим постоянным домом и никуда больше не поедет, а нам самое время остепениться и дать объявление о найме горничной и повара.

– Нужна вам эта старая камера? – уничижительно осведомился мистер Бибелик. – Давайте я ее брошу в багажник; сойдет за спасательный круг, если вдруг случится наводнение.

– Не трудитесь, – отозвалась Зельда, которая к этому времени уже так дергалась от нетерпения, что ей позавидовал бы и сам святой Витт. – Можете нарезать ее на полоски и продать в качестве жевательной резинки.

– Воды у меня достаточно? – осведомился я.

Отвечая мне, но глядя при этом на Зельду, мистер Бибелик произнес:

– В мозгах – даже с избытком.

Умопомрачительная плоскота этой шуточки настолько отвратила нас с Зельдой, что я тут же завел двигатель и наполнил воздух синеватым дымом. Некоторое время спустя Филадельфия осталась позади, и, все еще озаренные ярким солнечным светом, мы покатили по белым дорогам Делавэра.

IV

К югу через Брендивайн вилась наша дорога – зигзаг, осененный сливовым цветом и обсаженный деревьями, белыми как снег. Солнце склонялось к западу в пятнистый разлив фруктовых садов. Оно задержалось у кромки горизонта, высветив серым на золоте силуэты старинных голландских помещичьих усадеб и каменных амбаров, которые стояли здесь уже тогда, когда Корнуоллис, сияя черными сапогами, вышел из рушащегося города и передал империю огромной толпе фермеров,[444] и даже раньше, когда Брэддок, человек опрометчивый, скончался с модным проклятием посреди леса, изрыгающего огонь.[445] Путь наш вел к югу, через речушки, по длинным серым мостам, к мирному Гавру-де-Грасу, гордой старухе со сложенными на груди руками, которая все шепчет в померкшем своем величии, что когда-то ее прочили в столицы государства.

Но вышла она за водопроводчика, не за президента, и плодом этого союза стал огромный плакат c ее именем, колыхавшийся во всей своей беспардонной пошлости поперек улицы, по которой мы въехали в город, – точно нищий, подставивший шляпу, чтобы в нее бросали медяки.

Потом – через Мэриленд, прекраснейший из всех штатов, белые изгороди среди невысоких холмов. Это штат Чарльза Кэрролла из Кэрролтона, штат колониального Аннаполиса[446] в его цветистой парче. Даже и теперь нам виделось, что на каждой лужайке стоит помещичий дом, а в каждом деревенском проулке бойко торгуют лошадьми и звенят шутки из лондонских кофеен и остроты с Сент-Джеймс-стрит – причем шутки и остроты кажутся провинциальным щеголям и щеголихам особенно бесподобными потому, что достигли их с трехмесячным опозданием. Здесь, на ферме под названием Гленмари, под Роквилем, появился на свет прадед моего прадеда – а также и мой отец. Однажды он, еще мальчишкой, весь день просидел на заборе перед домом, глядя, как мимо тянутся батальоны Эрли в их серой форме, – они шли внезапным маршем на Вашингтон, это была последняя серьезная угроза столице северян со стороны Конфедерации.[447]

Мы катили дальше, по лесам, что были прекрасней синеватых лесов Миннесоты в октябре, когда стелется туман и поля свежи и зелены, точно поля Принстона в мае. Мы остановились рядом с небольшой старинной таверной, заплетенной дикой ползучей жимолостью, и заказали мороженое в вафельном рожке и сэндвич с курятиной. Мы передохнули всего пять минут – солнечный свет уже был повсюду, нужно было спешить, двигаться вперед, двигаться к югу, к теплу, в мягкий ласковый сумрак, к зеленому сердцу Юга, к Алабаме, городу, где Зельда появилась на свет.

За Таверной Спокойствия развилок стало меньше, единственная дорога, обсаженная деревьями, широкой дугой огибала зеленые взгорья и ровной нисходящей линией пересекала солнечные долины. Уже подступали сумерки, когда мы оказались на духовитых, негроидных улицах Балтимора, и стала сгущаться тьма, когда мы повернули в сторону Вашингтона. Дорога внезапно растворилась в пригородной улице.

– Какой был замечательный день! – воскликнула довольная Зельда.

– Замечательный. И мы сегодня проехали сто восемьдесят одну милю. А вчера – всего семьдесят семь.

– Боже, какие мы умницы!

– И мы побывали в шести штатах, и все прошло совершенно гладко – не считая этой лопнувшей шины в Филадельфии.

– Это все совершенно бесподобно, – произнесла она восторженно, – и мы все время на свежем воздухе, и я чувствую себя такой бодрой и здоровой, и… как же хорошо, что мы поехали. А сколько дней нам еще осталось?

– Ну, примерно пять – или четыре, если поторопиться.

– А можно? – спросила она. – Давай завтра попробуем! И кстати, все, что нам наговорили про эту машину, – совершеннейшие глупости. Они нарочно пытались нас позлить. Почему…

– Тихо! – вскричал я в испуге. – Тихо!

Но было уже поздно. Со слишком уж оголтелым безрассудством мы искушали судьбу – гул окружающего мира с лязгом и ревом заместился в моих ушах громом, а автомобиль прямо на наших глазах словно бы развалился на куски, мы же вроде как упали на мостовую, и нас, невредимых, хотя это и могло быть только чудом, повлекло меж огромных булыжников, которые рокотали и скрежетали на нашем пути. Вот только – об этом толковали остатки здравого смысла – не были мы ни на какой мостовой, мы сидели на мягких кожаных подушках, а я по-прежнему держался руками за руль. После мгновения, исполненного замешательства, мимо на головокружительной скорости пролетел какой-то предмет, одновременно непонятный и знакомый, и тут же скрылся из глаз.

После мучительного, бесконечного периода этого безумного и яростного подскакивания – машина, или та ее часть, в которой мы по-прежнему находились, рывками продвигалась вперед на скорости двадцать миль в час – я дотянулся до экстренного тормоза, однако, хотя ситуация