Мыло... Нам-то приходилось пользоваться одним куском на всех! Одним на всех! Как в больнице! Как в чистилище! Как у нее в аптеке! А потом — снова в обертку. Да. Обмылок — в обертку. И не мочить ее. Ни в коем случае. Мыльница? Ха! А конфету со вкусом селедки не надо?! А говна самовар?! Мыльница... Да дядя в командировку брал в газетке. Серьезно! Абсолютно! На нем потом буквы оставались! Смешно! Да, мы потом мылись, и они на нас переходили. В разные места. А обертка оставалась. Когда все помоются — мыло нырк туда и все шито-крыто. Все довольны и чисты. Все смеются, и все розовые...

Но страсть!.. Жажда! От нее не смоешься! Где ноги, чтоб сбежать?! Ха-ха! Надо учиться ходить по- другому! Все заново! Новое сердце, новые ноги и другой язык! А слова? Тоже. Никакого словаря под рукой! Ни одного! Все на живую! Как есть!

Их любовь... Ее не смоешь. Мыло? Какое? Душистым мылом? А что, да, может быть! Именно душистым мылом! Тем самым! Тем лепестком земляничным! Да- да, я об этом не подумал... Можно попробовать... Как мать не догадалась? Она ведь попробовала все. Все. И теперь пришло время мертвой воды. Смыть любовь мертвой водой... Она ведь взяла все что могла. Она взяла сердце Лены. Да. Всю тайну, всю силу... Осталась только жажда. Она оказалась в самом начале. Да. Она будто проснулась от сна, в котором она разматывала клубок, да, и теперь она держала в руках ниточку. Она могла ничего и не начинать. Все ведь кончилось тихо. Все проснулись там, где заснули! Но мать снова бросилась в эту реку. Еще сильнее, всем телом, всей грудью! «Воды! Водички!.. — кричало ее тело. — Холодненькой! Глоток! Ручей! Пить! Пить!.. » И она никак не могла напиться.

И странно... Так неожиданно... Все, что еле двигалось, страсть делает быстрой... А все, что казалось сильным, — умирает... Да. Так легко, как медуза под солнцем.

Запахи Лены... Они раскачивали все опоры! Они сажали сердце матери на качели... И она впадала в неистовство! Это наше семейное. Да. От запахов мы можем сойти с ума. Мы можем поверить во все! Во все! Это как загадочная незакрытая рана... Стоит вложить туда пальцы... Да. Как колдовство. Как яд. И уже нет границ между тобой и ядом. Ни границ, ни памяти о том, как было до...

Ее запах изменился. Теперь мать вдруг чувствовала, что это она пахнет Леной. В любой момент! Посреди обеда! На работе. На речке. Когда она купалась. Да. Там, в реке, наверное, это было страшнее всего. Далеко от Лены, от дома, от всех... Там, на другом берегу, под черемухой... Прижав колени к подбородку. Там, под солнцем, прикасаясь мокрым лицом к коленям... Там это было мучительнее всего. Мать срывалась с места! Она бросалась в реку! С разбегу! Грудью, всей массой, всей жаждой! Как кобылица! Как обезумевшая кобылица... И плыла, плыла, плыла...

Борясь, ругаясь с водой! С этой массой... Избивая ее! Так! Так! Так...

Выползая на берег, она оставляла ноги в реке. Она не могла победить. Нет. Она бы поползла туда... Сейчас, вот сейчас, прямо из реки... Прямо так, на животе. По улице. В пыли. Туда, туда, к ней... И вползла бы в нее.

Наверное, тогда был ветерок? Опустилась прохлада... И она высыхала, а волна набегала, покачивая ноги. Легкие, как плавники. И все. Все. Так она лежала в траве, как старая змея.

***

Мать все отрезала. Да. Она знала, где надо резать, а где завязать. Вытащив, заманив Лену на свою землю, — она исчезла. И теперь она смотрела на свою любовь, сама оставаясь невидимой. Наш дом, наша баня, сад, цветы, смородина, земля и даже небо здесь — все это было ее. Все. Лена оказалась в заколдованном месте. В чудесном лесу, где уже другие и боги, и законы. Она будто оказалась один на один сама с собой! Мать ее просто оставила! Отвернулась! Смотрела уже в другую сторону! Ведь нет ничего страшнее, когда тот, кто любит, — вдруг видит только себя! Да. Только себя! Везде. Этот оживший труп живее всего живого! Он дергается! Посмотрите-ка! Он содрогается! Прыгает! Мечется! Ему не хватает воздуха! Глоток! О-о-о! Глоток воздуха! Немножко жизни! Совсем чуть-чуть! Капельку!.. Как раньше! Сделай как раньше! Посмотрите-ка! Он танцует! Нет? Нет. Это агония. Да! Ужас! Ужас! Я умираю... И он начинает умирать... Во второй раз. В третий. Все чаще и чаще. А потом все. Потом все тихо. Никого. Только воспоминания. Да. Какой странный сон... Какой странный... Неужели все это приснилось? Эта женщина... Да, это был сон...

Я говорил уже об этом? Что мать умела замораживать свои желания? У нее была такая сила. Она так быстро двигалась. Быстрее любого желания! Быстрее самой сильной жажды! Она уходила одна, туда, в погреб... спускалась вниз... осторожно, быстро... не спеша... махала мне рукой... а я был уже тут. Да. Я закрывал крышку. Я задвигал за ней крышку. Всего лишь. И все. Я оставался почти на солнце! Я видел каждую пылинку! Они летали, летали, кружились, плясали... Мать. Там, внизу, все было тихо. Никогда ни звука. Я боялся повернуть голову! Не дай господь скрипнуть костями! Все тихо... Да. Ни шороха, ни кашля, ни дыхания.

Не спи, не спи, говорил я себе, так нет! Я просыпался, а она уже стояла спиной ко мне в дверях. Лицом к солнцу. А черной спиной ко мне. И все. Нет, там еще был запах пыли. Такой бархатный, оглушающий запах пыли на солнце...

Она была новая и еще молчала. Всегда после того как спускалась. Она откашливалась, будто молчала пять лет и три года! А голос? Голос... После первого раза у меня волосы встали дыбом! Это был низкий, да, такой низкий голос. Не ее голос. Чужой. Она будто приносила его снизу. Как холодные руки. Да. Как холод в руках. Они были ледяные, ее ладони! И голос! О-о-о... Именно он, этот чужой, второй голос матери... Как ее второе лицо... Он приводил меня в ужас! Я замирал в любом положении! Я видел его во сне! Голос! Я спускался вместе с ней! Туда... вниз... в ледяной зал... но не тут-то было! Я всегда просыпался, стоило только услышать ее голос. Стоило только вспомнить о нем...

Мать знала свою землю. Хорошо знала. Как то, что помогает от гриппа, а что только сбивает температуру. Она изучила это заколдованное место. И она чувствовала дистанцию, на которой игра будет интересней. Эти местечки, где щекотно! Где до смерти щекотно! Она оказывалась вдруг далеко. Сидела задумчивая, будто совсем незнакомая. Где- то в глубине сада. Где-то в синей тени сирени... Она будто вызывала душу Лены... Будто неслышный свист! Да! Такой странный, такой печальный звук... И Лена, как зачарованная, шла на этот свист... Ее душа шагала, закрыв глаза... Сквозь заросли, по цветам... Бесшумно скользила, только листья, так... так... шорохи. Как ветер, как тихий ветер, ее душа летела к моей матери. И ложилась у ее ног...

У них были такие долгие минуты. Мать брала ее за руку. Она шептала, шептала... Переворачивала ладонь, потом снова шепот, да, ни смеха, ни тишины, только смуглые шепоты... Кисть Лены... Только руки и шепоты... «Покажи мне свою ладонь, поверни руку кистью вниз, а ладонью вверх, животом, животиком к солнцу... Вот так... Видишь, видишь, у руки тоже есть и спина и живот... »

Мать шептала, поглаживая ладонь-животик, закрыв глаза, не дыша. Ее демоны, молодые демоны выходили и начинали кружиться вокруг... Все быстрее, все легче! Серебряные колокольчики! Запах свежего снега! А вокруг раскаленный август... «Кружись, кружись и спрячь хозяйку! Укрой их в танце! Раствори!.. » И мать, и Лена становились невидимыми ни для кого. Ни для дяди, ни для соседей.