Артиллеристы обернулись посмотреть на нее. В этом ужасном месте ни смеха, ни женского голоса обычно было не услышать. Она помахала им рукой, и некоторые повернулись, с ухмылкой отдав ей честь, но видно было, что сил общаться у них нет.

— Тебе придется подождать, пока не стемнеет, — сказала она, снова повернувшись к Кингсли. — При свете дня нельзя двигаться вперед. Пиф! Паф! Готов! Немецкие снайперы — сволочи, но дело свое знают. Наши ребята тоже, конечно.

Они помолчали. Затем сестра Муррей продолжила:

— Вряд ли… Вряд ли ты разрешишь мне пойти с тобой… В смысле, на поиски Хилтона? Я бы тебе пригодилась.

— Если бы кто мне и пригодился, то это ты, Китти, — ответил Кингсли. — Но полковник, думаю, не обрадуется, если я притащу с собой женщину.

— Так не делают, да?

— Да. Так никто не делает.

— А ты знаешь, что в Ипре есть две англичанки, которые с 1915 года во время всех битв руководят работой перевязочного пункта? Они все сами организовали, и все ужасно этому рады.

— Китти, я не могу тебя взять.

— Понятненько. Я просто спросила.

Все же, поскольку до сумерек оставалось еще часа три, она настояла на том, чтобы побыть с Кингсли, по крайней мере, часть этого времени.

— Чертовски холодно, — сказала она. — Давай прижмемся друг к другу.

Они оставили мотоцикл и залезли под лафет орудия, обнявшись, чтобы защититься от холода и сырости.

— Ну и кто это сделал? — спросила Муррей, пытаясь прикурить одну на двоих сигарету. — Кто убил Аберкромби?

— Пожалуй, сейчас не время говорить об этом, — ответил он. — Сначала нужно собрать всю возможную информацию.

— Ты мне не доверяешь?

— С доверием это никак не связано.

— Если тебя пристрелят, а шансы на это очень велики, никто никогда не узнает правду.

— Возможно, но я должен рискнуть. Если честно, я не уверен, что это вообще имеет значение.

Некоторое время они молча курили.

— Кристофер, — наконец произнесла Муррей, и Кингсли сначала не понял, к кому она обращается. — Я хочу кое-что сказать, но повторять я это не буду, поэтому не волнуйся.

Хотя тщеславие Кингсли не распространялось на сердечные дела, он догадался, что последует за этими словами, и надеялся, что ошибается.

— Значит, так, — продолжила Муррей. — Я знаю, что ты любишь свою жену и все такое, и я думаю, что это здорово. Нет, честно, я правда так думаю. Я люблю, когда любят. Но знаешь, какого черта, она тебя бросила, наверное, потому что глупая, вот, а мы здесь и…

— Китти… — попытался вмешаться Кингсли.

— Нет, дай мне закончить. Я сказала, что повторять этого не буду, так что выслушай меня сейчас. Ужас в том, что я в тебя влюбилась. Глупо, я знаю, и ужасно сентиментально с моей стороны, но это так. Ничего не поделаешь. И я хотела сказать… пожалуйста, ну давай попробуем. В смысле, почему бы нет? Нам хорошо вместе, ты ведь не отрицаешь, и ты сказал, что я симпатичная, хоть я и уверена, что это неправда, но ты ведь это сказал, и когда ты занимался со мной любовью, я почувствовала, что ты говорил серьезно, и даже если ты не влюблен в меня, мы ведь можем просто…

— Китти, прошу тебя… Тебе двадцать два. А мне тридцать пять.

— Ха! Так ведь это даже лучше. Всем известно, что девушки созревают раньше парней. Я никогда не смогла бы полюбить мальчишку.

— Слушай…

— Я уверена, что девушки не должны быть такими откровенными, но я современная женщина, ты знаешь, и я говорила тебе, что я всегда говорю то, что думаю, и…

Кингсли было тяжело причинять ей боль.

— Если бы я когда-нибудь полюбил кого-то, кроме моей жены, — начал он, — это была бы…

— Пожалуйста, Кристофер. Я знаю, что нравлюсь тебе, я это почувствовала. — Она повернулась к нему, по ее щекам текли слезы. — Не беги от своего чувства. Я люблю тебя.

— Китти, я люблю свою жену. Я тебе говорил. В этом все дело. Ты мне нравишься, очень нравишься. Ты мне нравишься слишком сильно, чтобы тебя обманывать.

Она бросила сигарету в лужу.

— Хорошо. Довольно об этом, — отрезала она, пытаясь говорить так, словно они ничего важного не обсуждали. — Не стоит углубляться. Я хотела все прояснить, только и всего.

— Я считаю, что ты замечательная, честно, и…

Сестра Муррей выбралась из-под лафета.

— Слушай, прости и все такое, но мне пора возвращаться. Не хочу добираться в темноте. Ты ведь вернешься и расскажешь мне, как все прошло с полковником? Ну, и скажешь, что с тобой все нормально?

— Да, конечно.

— Я ведь тоже имею отношение к этому расследованию. Я хочу знать все до конца.

По ее щекам по-прежнему текли слезы, но она не обращала на них внимания.

— Хорошо, — сказала она, натягивая кожаный шлем. — Пока-а! Чух-чух.

— И еще, Китти, — остановил ее Кингсли. — Я не хочу, чтобы ты сжигала стихи Аберкромби. Я знаю, как ты к этому относишься, но прошу, чтобы пока ты их сохранила.

— Ладно, — ответила сестра Муррей. — Как скажешь.

Она влезла на мотоцикл, сердито пнула стартер, мотоцикл завелся, и она уехала.

С наступлением ночи по всей британской линии фронта, как обычно, началась лихорадочная деятельность. Кингсли знал, что немецкие наблюдатели будут стараться обнаружить расположение новых британских позиций, чтобы подготовиться к следующей серии обстрелов. Весь прошедший день пехота продвигалась вперед под заградительным огнем — артиллерия поливала поле снарядами, которые в теории должны были ложиться как раз перед войсками, расчищая для них путь. Неприятель оказывал яростное сопротивление, и большая часть передовых позиций исчезла в грязи и дыме. Теперь пора было понять, что стало с передовыми частями, и выяснить, что от них осталось. Наблюдатели, санитары с носилками и водоносы готовились идти вперед. Кингсли собирался отправиться с ними.

— Кто-нибудь ищет пятый батальон? — спрашивал он темные фигуры, пробирающиеся между орудий, и, к счастью, нашел артиллериста, который как раз собирался его искать.

Вместе они пробрались за ряды орудий. Они проходили мимо солдат, живых и мертвых. Кожа мертвых, отметил Кингсли, уже стала скользкой и черной, и их трудно было заметить (и, соответственно, обойти). Степень разложения трупов говорила о том, что их накрыла предыдущая бомбежка, а взрывы прошлой ночи выбросили их на поверхность. Все живые, встретившиеся им на пути, либо были ранены, либо переносили раненых солдат, которые пролежали весь день, ожидая, когда будет можно попытаться вернуться обратно, не получив при этом пулю. Все без исключения умирали от жажды.