— Что за абракадабра! Ничего не понимаю.

Он тянет меня к себе, и я ложусь ему на грудь, упираясь в нее руками.

— Просто я не был до конца уверен, стоит ли нам… ну, ты понимаешь, — говорит он, расчесывая пятерней мои волосы. — Но признайся, ведь ты и сама не совсем была в этом уверена.

Ложусь на спину рядом с ним. Тут он, пожалуй, прав.

Я одно только не совсем понимаю: почему он-то так осторожничал со мной. Он знает, почему я уехала из дома, знает про Иэна, про то, как он погиб. У меня-то все ясно и понятно, так и так, можно по пунктам перечислить. А вот какие у него тараканы в голове… Темный омут, одним словом.

И мне кажется, дело тут не только в его отце.

Он убирает руку из-под моей головы, влезает на меня верхом, упираясь в матрас мускулистыми руками.

— Я так рад, что музыка мешает тебе спать, — говорит он, очевидно, вспомнив, как я наехала на него в автобусе, потом наклоняется и целует меня.

Я беру его прекрасное лицо в обе ладони, тяну к себе, чтобы поцеловал еще раз.

— И еще я рад, что картошка растет в Айдахо.

А я молча улыбаюсь и снова тяну его к себе для поцелуя. На этот раз он отвечает крепко и страстно. Потом опускается ниже, целует грудь, доходит до живота. Кончиком языка обводит пупок, и пальцы его залезают мне в трусики.

— Вряд ли я сейчас смогу… — шепчу я, наблюдая за его маневрами.

Он снова проводит языком по животу, потом, когда рука моя тянется погладить его лицо и взъерошить волосы, целует мне пальцы.

— Не волнуйся, никакого секса, — говорит он. — Я осторожненько, обещаю.

Снимает с меня трусики, и я слегка приподнимаюсь, чтобы ему было удобней.

Он целует внутреннюю поверхность моего бедра. Потом с другой стороны.

— Язык у меня влажный, так что щипать не будет, не бойся, — ласково произносит он и снова целует мне бедра изнутри, поближе туда, где уже разгорается пламя.

У меня перехватывает дыхание: чувствую, как пальцы его осторожно касаются половых губ и расправляют их.

— Черт, детка, да у тебя здесь и вправду опухло.

Он произносит это совершенно искренне, без тени шутки.

Слегка щиплет, но, боже мой, как хочется…

Горячее дыхание его словно опаляет меня между ног.

— Постараюсь быть очень нежным, — говорит он, и у меня снова перехватывает дыхание, когда его влажный язык касается меня; он осторожно помогает себе пальцами, но так бережно, что я почти не чувствую их прикосновения.

Язык его продолжает свое дело, снова и снова лаская меня так нежно, что я не ощущаю никакой боли, один только совершенный, ничем не сдерживаемый, исступленный восторг.

* * *

«Заброшенную усадьбу» мы репетировали два дня, почти всегда в номере гостиницы «Холидей-инн», но несколько раз уходили гулять вдоль Миссисипи до самого конца Канал-стрит и там тоже пробовали. Мне кажется, Эндрю осенила хитроумная идея: так он хотел приучить меня петь при посторонних. В это время народу там было немного, но я все равно сильно нервничала. Как правило, прохожие шли мимо, не обращая на нас внимания (мы не делали вид, что поем для публики, часто обрывали пение, делали долгие паузы, начинали петь с разных мест, так что и слушать было особенно нечего), но, бывало, кое-кто и задерживался. Какая-то женщина остановилась и с улыбкой стала слушать, как я пою. Не знаю, правда, понравился ли ей мой голос, или просто стало жалко меня: пела я отвратительно.

Впрочем, возможны оба варианта.

На третий день Эндрю уже вполне уверенно заявил, что мы готовы выступать и он намерен скоро отправиться в «Олд пойнт».

У меня же такой уверенности нет. Мне нужно репетировать еще не меньше недели, может, месяцок или даже годик… а то и два.

— У тебя нормально получится, — говорит он, шнуруя ботинки. — Да какое там нормально — просто супер. Вот увидишь. Мне еще придется отбивать от тебя восторженных поклонников.

— Да не болтай ты, — отмахиваюсь я и надеваю черный топик с изящными цепочками вместо бретелек. В такой вечер с бретельками как-то надежней. — Я видела, как на тебя пялились девицы, когда ты пел. Для меня главное, чтобы ты был рядом, все станут глазеть только на тебя, а меня никто и не заметит, даже если дам петуха.

— Детка, да ты знаешь эту песню назубок, а поешь даже лучше меня, — говорит он. — И вообще, хватит скулить.

Он надевает черную футболку, и великолепные мышцы его живота, увы, скрываются под ней. На нем еще черный ремень с серебряными заклепками, но он лишь слегка заправляет футболку за широкую пряжку, а так она свободно свисает вокруг его точеного торса и бедер. Темные джинсы, слегка взъерошенные волосы… О чем он только что говорил?

— Помни только одно, — продолжает Эндрю, опрыскивая себя дезодорантом, — тебе не надо петь каждую строчку. Пользуйся любой возможностью не петь, хотя, если чувствуешь, что тащит, подпевай, ничего страшного, понятно? — Он умолкает, смотрит на меня, подняв бровь. — Я ничего тебе не запрещаю, просто подумал, что ты будешь чувствовать себя органичней, спокойней, если петь будешь меньше.

— Да это все понятно, я ведь привыкла петь всю песню, пропускать мне сложней, боюсь сбиться.

Он кивает.

Надеваю новые туфельки на шпильках, иду посмотреться в зеркало.

— Какая же ты красивая! — восхищается Эндрю, подходя ко мне сзади.

Он обнимает меня за талию и целует в шею, потом шлепает по попке, обтянутой тесными джинсами, и я слегка взвизгиваю: мне все еще больно.

— И еще, детка, я обожаю твои косички.

Он нежно гладит лежащие у меня на плечах косички, а потом игриво целует в щечку.

Я отстраняюсь и в шутку отталкиваю его:

— Отстань, испортишь весь макияж.

Он с улыбкой отходит в сторону, берет лежащий на ночном столике бумажник, сует его в задний карман.

— Ну, думаю, пора.

Выходит на середину комнаты, протягивает мне руку, другую закладывает за спину и, продолжая улыбаться, кланяется. Я церемонно беру его под руку, и он ведет меня к двери.

— А гитара?

Останавливаемся перед дверью, он благодарно заглядывает мне в глаза.

— Ты права, гитара нам, пожалуй, не помешает, — говорит он и берет инструмент. — Если нам не повезет и сегодня там нет Эдди, можно остаться вообще без инструмента.

— И прекрасно… Какая я дура! Ну кто меня за язык тянул?

Он усмехается и подталкивает меня к выходу.

На этот раз мы едем на машине. Эндрю, как взглянул на мои туфельки, сразу понял, что своим ходом я туда не дойду, а перспектива тащить гитару да еще меня на руках в придачу его не слишком радовала. Вместо парома едем по шоссе, переезжаем Миссисипи через мост и успеваем как раз к темноте. Ох, лучше пошли бы пешком, уж очень быстро добрались, эта мысль до меня доходит, когда мы уже подъезжаем. Еще минута, и мы на месте.