– Не запрещают, - подтвердил Дженнак, - но и не советуют. Боги ко всем относятся с равной благосклонностью и, понимая, сколь велика в человеке тяга к насилию, говорят: сражайтесь! Сражайтесь, коль не можете иначе, но не путайте веру и дела войны! Не утверждайте, что деретесь во имя богов; борьба ваша за власть, за богатства и земли, за могущество и владение торговыми путями. Как я понимаю, они допустили малое зло, чтоб не свершилось большое… А теперь представь, что произойдет, если найдутся пророчества о племенах-избранниках, об их священном праве на особую власть, особые милости? Избранных это воодушевит, и оправдает все, сотворенное ими; а их противники станут подобны слепому голубю в когтях орла. Ну и, разумеется, это поколеблет веру в богов, в их доброту и справедливость. - Почти неосознанно Дженнак принял позу решения и воскликнул: - Нет, нельзя допустить, чтобы глупцы извратили слова Шестерых, приписав им то, чего не было! Нельзя допустить, чтобы жадные руки коснулись храма, чтобы алчный взгляд искал за его стенами иных откровений, кроме явленных в Чилам Баль! Это святотатство!

– Значит, - в раздумье произнес Амад, - защита храма - благое деяние? Не эту ли битву предвещает мой сон?

Плечи Дженнака опустились, мышцы на груди расслабились, ладони соскользнули с бедер; он облокотился на подушку, сменив позу решения одной из поз отдыха.

– Не думаю, - сказал он, - что дело дойдет до битвы. Выкуп, предложенный Чантаром, велик; даже глупцам это ясно, а Тегунче и Оро'сихе не глупцы! И Ах-Шират имеет достаточно мудрости, чтобы отличить тень обезьяны от блеска жемчугов. Ну, а Одо'ата… - он презрительно поморщился. - Пройдет немного времени, двадцать или тридцать лет, и Одо'ата лишится сил или отправится в Чак Мооль… Судьбы мира решат без него! Другое меня тревожит…

– Храм?

– Нет, скорее планы премудрого Чантара. Если станут они реальностью, если все случится так, как он предвидел, костер войны погаснет в Эйпонне, а вспыхнет в Риканне. Вспыхнет, так или иначе! И еще одно… - Дженнак нахмурился, взирая на пустые чаши, потом перевел взгляд на свечу, где оплывала пятнадцатая пестрая полоска. - Еще одно, - повтоил он. - Мы, владыки Срединных Земель, делим сейчас Земли Восхода будто пустошь, населенную зверями и птицами. Но ведь это не так! И в тех краях живут люди, пусть не знающие истинных богов и завещанных ими искусств, но - люди! Что они скажут? Что скажешь ты, Амад? Ведь по нашему соглашению земли бихара станут уделом атлийцев и тасситов!

Певец пристроил на колене лютню и извлек долгий протяжный аккорд.

– Скажу, мой господин, что делили вы вчера не земли, а кусок раскрашенного пергамента. До земель нужно еще добраться! А о моих родных краях я не тревожусь. Немногими благами одарил нас Митраэль, то есть среди них и такое: в пустынях бихара могут жить только бихара!

* * *

Вечером Дня Попугая, предшествующего Дню Голубя, Дженнак вновь различил барабанный рокот. Доносился он издалека, был вполне отчетливым, но негромким, и будто бы звучал и со стороны берега, и со стороны моря; чтобы точней определить направление, пришлось подняться на сигнальную площадку Зала Сорока Колонн. Здесь, вместе с двумя мускулистыми крепкими воинами-майя, дежурившими при трех барабанах, Дженнак и выслушал сообщение до конца.

– Атлийский код, светлорожденный, - сказал один из сигнальщиков, почтительно сложив руки перед грудью. - Пришел с запада, с тех вышек, что стоят вдоль дороги на Майран. Послание для светлого тара Тегунче.

– А ты его можешь разобрать? - Дженнак коснулся сумки, где рядом с шаром хранилась пригоршня одиссарского серебра.

Воин, прислушавшись к звону монет, уныло покачал головой.

– Не могу, мой господин! А если бы мог, то первым делом известил халач-виника, своего владыку. Иначе и в яму с муравьями можно угодить…

Дженнак кивнул, задумчиво рассматривая стоявшие на площадке барабаны - два больших, закрепленных намертво, и третий поменьше, переносной. Но даже он доходил человеку до пояса, и чтобы пробудить его к жизни, требовались тяжелые колотушки, немалая сила и отменная ловкость. Сигнальщики обучались этому искусству с юных лет и могли отбарабанить без отдыха пол-кольца - мышцы на их руках были массивными и рельефными, как у мастеров, кующих топоры и клинки. Дженнак тоже умел обращаться с барабанами, и с боевым, и с сигнальным, но брал скорее силой, чем умением.

Но сейчас он думал не о барабанах, а о принесенной ими вести. Что-то было в ней неправильное, неверное или подозрительное, как подсказывали обостренные чувства кинну. Ясно, что послание Тегунче, отосланное четыре дня назад, было долгим; они с Оро'сихе сообщали своим повелителям о новых и важных обстоятельствах, о драгоценной карте Чантара, о свитке с расчетами, о щедром предложении Домов Одисса и Арсоланы, и о том, какая назначена ими цена. Что могли ответить Одо'ата и Ах-Шират? "Да" или "нет", причем любое из этих слов можно было бы отстучать за время одного вздоха. Имелся и другой вариант - подробные инструкции, где оговаривались бы действия послов и всякие уступки, которые они могли запросить: к примеру, свободный проход в Длинное море, а также в моря Чини и Чати, кое-какие сведения об устройстве одиссарских кораблей и навигационных инструментов, детальные карты уже разведанных на востоке территорий… В таком случае, размышлял Дженнак, ответ Ах-Ширата оказался бы столь же длинным, как посланное ему донесение; может, и еще длинней.

Однако барабаны говорили иное.

Тут не было краткого "да" или "нет", и не было подробных наставлений в духе искусства купцов - о чем торговаться, что и как купить, и за сколько продать; Дженнак услышал лишь резкую четкую дробь - четыре быстрых удара и один средней длительности, повторенные трижды. За ними следовал неведомый текст, не короткий и не длинный, и занявший при передаче десятую часть кольца. Будто бы решение и приказ - "взять!" или "не брать!" - но еще исполнить то-то и то-то, и не забыть об этом и сем… Он вновь подумал об атлийских кораблях и тасситских воинах, поджидавших в гавани Кинапе, и медленно направился к лестнице. Сигнальщики-майя, сложив у груди мускулистые руки, поклонились ему вслед.

Дженнак обогнул овальный водоем, почти незаметный за деревьями, и остановился под цветущей акацией. Справа от него тянулся к небу пятиярусный дворец Чичен-те, уже молчаливый и тихий, ибо халач-виник рано ложился и рано вставал; слева, на террасах жилища Ице, девушки зажигали огни в цветных стеклянных лампах, негромко переговариваясь и звеня браслетами. В своих воздушных одеяниях, розовых, желтых и лиловых, они казались стайкой мотыльков, слетевшихся к свету и уюту, или яркими птичками из Р'Рарды, что ждут угощенья из человеческих рук. Майясская речь звучала в их устах протяжно и нежно, как перезвон хрустальных колокольчиков или мелодичная трель флейты.

Прямо перед Дженнаком стояли в ряд три гостевые пирамиды, и здесь картина была не столь благостной. Средний хоган пустовал, как бы разделяя владения одиссарцев и тасситов; у правого входного проема сидели три степняка, телохранители Оро'минги, и острили на точильных камнях топоры. У левого тренировались Ирасса и Уртшига, подбрасывали в воздух палочки фасита и рассекали их сомкнутыми или расставленными пальцами, удерживая в другой руке чашу с водой. Ирасса при этом успевал строить степнякам жуткие рожи, скалился, закусывал ус и жевал его с громким чавканьем - словом, изображал страшного бритского дикаря, который питается человечиной и запивает каждую трапезу свежей кровью. Скуластое лицо Уртшиги было, наоборот, невозмутимым и выражало ровно столько же чувств, сколько поджаристая маисовая лепешка; но всякий раз, когда точильный камень скрежетал по топору, пальцы Уртшиги ломали стерженек фасита с такой силой и яростью, будто дробил он вражеские кости. Степняки в накладе не оставались: то один, то другой подкидывал вверх топорик или с воинственным видом вращал оружие у запястья.