— Привет, гордячка! Как поживаешь?

— Все хорошо, дядя.

Она хотела этим и ограничиться, но тут увидела, как на той стороне улицы из машины выходит ее кузина Летиция де Карноэ, одна из сестер Вивьяна, и видит, как Бени разговаривает с пьянчужкой; у нее так вытянулась физиономия, что Бени решилась на провокацию и вплотную подошла к Гаэтану. Тот разочарованно качает головой. Вид Бени на фоне ее старой машины огорчает его.

— Эх, Марлен, — прохрипел он, — и ты катаешься на этом! Ты!

— Дядя, меня зовут не Марлен…

— Должны так звать! С такой внешностью и такими глазами тебя следует звать Марлен!

Он сердито бьет кулаком по бетонному столбу, злобно озираясь.

— А я говорю, что ты Марлен, и я никогда больше не буду называть тебя по-другому, моя чертова племянница! И никто не запретит мне утверждать, что тебе надо ездить на «мерседесе». Да, на «мерседесе», поняла? И с шофером! А не на этой прогнившей развалюхе, она не годится даже для китайской шлюхи вроде Соланж! Такую жопу, как у тебя, Марлен, надо возить только на «мерседесе»…

Идиотский смех вырывается вдруг из его беззубого рта. Он понижает голос. Отблеск оживления проскользнул в его покрасневших глазах.

— Ты знаешь, стерва, что у тебя отличная задница? Лучше, чем у твоей стервы матери, которая тоже очень симпатичная стерва, понятно!

В двух шагах от них Легация де Карноэ оцепенела от ужаса. Любопытные собирались вокруг Бени и Гаэтана.

— Я прошу вас разговаривать со мной вежливо, дядюшка, — сухо обронила Бени. — Я ведь вежливо разговариваю с вами.

— Тогда это… это совсем другое дело! — воскликнул Гаэтан и, пошатываясь, привстал, опираясь на костыль. — Ты, значит, рассердилась… — Он поднял руку в трагическом жесте и продекламировал:

Когда она сердита, с ней беда.

Она была и в школе сущей ведьмой…

Потом, повернувшись к публике, которая покатывалась со смеху, с поклоном объявляет:

— «Сон в летнюю ночь», дегенераты.

Бени не в состоянии сдержать смех. Охваченная внезапным азартом и желая окончательно добить кузину, она говорит:

— Я пришла, дядя, чтобы пригласить вас на ужин. В «Гермиону». В четверг вечером. Надеюсь, вы не заняты?

Гаэтан вдруг тяжело осел на свой столб. То, что он только что услышал, с трудом доходит до его пьяного сознания.

— На ужин? — переспрашивает он. — В четверг вечером? В «Гермиону»?

— Да, — говорит Бени. — Со мной.

Смех умолк. Повисает тишина. Безумный петух в соседнем саду прокукарекал рассвет. У Летиции де Карноэ глаза на лоб полезли и рот открылся. На пороге своего магазина застыла мадам Соланж. Поток насмешливого взаимопонимания возник между красными глазами дяди и голубыми глазами племянницы. Раздался ужасающий пьяный хохот. Он хохочет до слез, брызгает слюной, хлопает себя по бокам. Он озирается на собравшихся и повторяет: «На ужин! В «Гермиону»!» Потом с трудом поднимается, опираясь на костыль, делает шаг в сторону девушки, кладет руку на ее плечо, как будто собирается торжественно посвятить ее в рыцари, и на этот раз хоть и с затуманенным взором, но вполне серьезно пытается воскресить в потрясенном сознании давно забытые манеры.

— Ну что же, — говорит он, — можешь на меня рассчитывать. Я приду. Но при одном условии…

— Что за условие?

— Пусть мне приготовят блюдо, которое я люблю…

— Охотно, дядюшка. Что надо приготовить?

— Рагу из летучих мышей! Попроси Лоренсию. Она знает, она знает, что я люблю. Когда-то она мне ни в чем не отказывала!

Вокруг раздается смех, и Бени задумалась, почему это: то ли из-за летучих мышей, то ли из-за намека на Лоренсию.

— Вы его получите, — обещает она, — ваше любимое рагу. Итак, в четверг, в восемь вечера, в «Гермионе». Хотите, я приеду за вами?

— Я что, парализованный? Да я ужинал в этой «Гермионе», когда тебя не было даже в мошонке твоего отца, дочурка!

По дороге домой Бени не перестает смеяться. Вот так она сгладит отъезд Морин и грусть этого Рождества, которое ей придется провести в одиночестве. Она представляет, как Легация торопится домой, чтобы рассказать то, что она лично видела и слышала возле китайского магазина. Жаль, что там не будет Вивьяна.

Невозможно приблизиться к хижине Лоренсии, чтобы за двести метров о твоем приходе не возвестил гам зверинца: три голодные шавки захлебываются от злости, попугай в клетке начинает гнусавить: «Внимание! Ты сломаешь ее!» — и особенно Бернар, противная мелкая рыжая обезьяна, которую Лоренсия выкармливала из соски, но потом была вынуждена посадить в клетку, так как осталась единственной, кого обезьяна не покусала. Когда у Линдси она чуть не оторвала палец, ее судьба была решена: «Или я, или она». Но Лоренсия так горько плакала, что Линдси отложил ружье и в конце концов пошел на уступку, разрешив запереть ее в клетку. С тех пор Бернар обезумел от ненависти и, как только видит Линдси, начинает мастурбировать с омерзительной ухмылкой, как будто понимает, что именно ему он обязан потерей свободы. А стоит появиться гостю, он яростно трясет прутья клетки и издает душераздирающие вопли.

Оповещенная зверинцем, Лоренсия появляется на пороге хижины, раздвинув разноцветные пластиковые ленты, которые преграждают мухам путь в дом.

Она всматривается в темноту и замечает идущую по дорожке Бени.

— Я тебе нужна?

— Нет, — отвечает Бени. — Не сейчас.

— Я собираюсь идти на мессу, — объявила Лоренсия. — Линдси с детьми уже ушел.

— Понятно, — продолжила Бени. — Ты красивая сегодня.

Красивая — не совсем точно сказано. В маленькой зеленой соломенной шляпе с искусственной маргариткой, нахлобученной на голову, в розовом платье с рукавами фонариком, откуда торчат ее высохшие черные руки, в белых перчатках и огромных башмаках, Лоренсия в этот вечер больше похожа на Мини, жену Микки, а не на Оливию, жену Помпея. Но комплимент Бени ей приятен. Она поворачивается и дает возможность полюбоваться своим туалетом.

— Это для Господа Бога, — хвастается она. — Ты идешь на полуночную мессу?

— Нет, — отнекивается Бени. — Не хочется.

— Если бы Большая Мадам…

— Оставь в покое Большую Мадам, пожалуйста! Я пораньше лягу. Я устала. Я пришла к тебе с просьбой.

— Заходи, дочка.

Хижина Лоренсии, которую по распоряжению мадам де Карноэ построили после того, как ураган «Клодетта» обрушил ее старый домик, — эта хижина представляла собой музей ужасов, которым Лоренсия невообразимо гордится. В главной комнате, которая служит гостиной и супружеской спальней, на высоких ножках стоит сосновая кровать, покрытая темно-красным атласным покрывалом, простеганным волнистыми стежками, которые по виду напоминают вывалившиеся кишки. Три рыночные куклы с платиновыми волосами и застывшими глазами сидят на подушках в балетных пачках, разложенных, как купол парашюта. Над изголовьем кровати на стене распятие соседствует с литографией английской королевской семьи в полном составе; правее, в рамке из желтых помпонов, леди Диана и принц Чарльз держатся за руки и глупо улыбаются. На правой стене висит большой цветной ковер с Элвисом Пресли, здесь он выше, чем в жизни. Сакре-Кер, отец Лаваль и Непорочное зачатие — воспоминания об улице Бак, собранные на деревянном лакированном комоде между двумя цветочными вазами с пластмассовыми гладиолусами.