Ее родители подыскали нам квартиру на последнем этаже, с пятью раздвижными окнами, которые выходили на террасу. И только после этого Коринна снова появилась на ферме со своим обычным выражением лица, а оказавшись наедине со мной, в нашей комнате, в момент, когда я развязывал шнурки на ботинках, – я точно помню, как на секунду замер со шнурками в руках, – объявила, что у нас будет дочь. А затем голосом, в котором чуть слышалась виноватая нотка, но преобладали восторг и торжество, сообщила и все остальное. Что мы должны как можно скорее переехать отсюда, что наше новое жилье – пентхаус! – будет готово через пару-тройку недель, осталось только купить несколько предметов мебели, которые она хотела выбрать вдвоем со мной. «Тебе не надо ни о чем беспокоиться, мой отец все взял на себя», – добавила она: по сути, это был приказ забыть все те гадости, которые она рассказывала о своем отце в «Замке сарацинов», когда мы с ней только познакомились. Больше никаких обид, никаких обвинений. Начнем с нуля.

В ту ночь я с необычайной остротой ощутил ваше присутствие, как будто слышал дыхание каждого из вас в ваших комнатах. Запомни все это, твердил я себе, закрепи в памяти навсегда, потому что это первая из твоих последних ночей здесь. Я не мог уснуть и, казалось, слышал учащенное дыхание ребенка под сердцем у Коринны: сейчас это существо было лишь голословным утверждением, фразой, которую она произнесла и о которой, вероятно, успела забыть, судя по тому, как безмятежно она спала со мной рядом.

Продолжая рассказ, Томмазо становился все более сосредоточенным, а я в это время думала: значит, вот как жизнь выбирает. Это даже и не выбор, а простая случайность: в одном месте семя всходит, в другом нет. Коринна и Томмазо с их ущербной любовью годились для этого. А мы с Берном – нет.

– В какой-то момент я встал с постели, – продолжал Томмазо. – Я не смог бы сказать, который час. Двери ваших комнат были еще закрыты. Я спустился на первый этаж. Взял из буфета бутылку наливки и выпил ее стоя, всю до дна. И со страхом подумал: где теперь спрятать бутылку, чтобы никто из вас не потребовал от меня отчета (словно, если бы я начал объяснять, почему опустошил ее, неизбежно пришлось бы признаться во всем остальном). Я босиком вышел из ворот, дошагал до асфальтированной дороги и швырнул бутылку в мусорный бак. Она стукнулась о дно, но не разбилась.

На следующий день было воскресенье. В будни я рано утром уехал бы с фермы на работу, и это приглушило бы мое отчаяние, не позволило бы долго валяться в постели рядом со свернувшейся калачиком Коринной и с мрачными ночными мыслями, которые клубились надо мной, как черный туман. Было просто невыносимо думать, что я приду в беседку, под навес, сяду среди всех вас и представлю себе, что мне осталось провести здесь считанные дни. Я вскочил с кровати, натянул на себя одежду и, не успев застегнуть рубашку, вышел из дому.

Я долго бродил по территории фермы, пока не вышел к зарослям. Неощутимые солнечные лучи ласкали листья деревьев. Я увидел улья. Я не планировал это заранее. Я не думал об этом всерьез даже в момент, когда приподнял крышку улья: меня словно загипнотизировала эта суета, эта копошащаяся клейкая масса. Я осторожно сунул туда руку, потом другую. Пчелы не испугались, только слегка занервничали, как будто над ними нависла тень облака. Они вцепились мне в пальцы и в запястья, не знаю, что они там искали. Потом я вдруг сжал кулаки. Больше не помню ничего, помню только, как очнулся в больнице, а у кровати сидел Берн, вот как ты сейчас, только с другой стороны, потому что я наклонял голову направо, туда, где было окно, чтобы видеть его. Все тело у меня пульсировало, но я не чувствовал боли, а лицо Берна выглядело как снимок не в фокусе, потому что скулы и веки у меня тоже распухли. Я пытался ему что-то сказать, наверное, сообщить о беременности Коринны, но язык у меня едва ворочался от обезболивающих, а он велел мне молчать, не шевелиться и закрыть глаза. И обещал, что не уйдет, пока я буду спать. Я не хотел, чтобы рядом был кто-то другой – только он, и никто больше.

Было ли мне тяжело это слушать? Страдала ли я от ревности? Похоже, нет, не страдала – впервые за все время. Какая глупость это соперничество между Томмазо и мной. Как будто в человеческом сердце есть только одно вместилище и там должно хватить места только кому-то одному. Как будто сердце Берна не было лабиринтом, в извилинах которого он оставлял место для каждого из нас. Но понимание этого пришло слишком поздно.

– Рассказывай дальше, – сказала я.

– В квартире в Таранто было столько шкафов, что моя одежда и одежда Коринны не заполнили их даже наполовину. Целый месяц мы только и делали, что покупали. Она дожидалась моего возвращения из «Замка сарацинов». Затем мы с ней переходили разводной мост и гуляли по центру Таранто до закрытия магазинов. Мы покупали не только детские вещи, но также одежду для нее и для меня, а еще бытовую технику. Блендер, тостер, машинку для приготовления йогурта, машинку для попкорна. За все расплачивалась Коринна своей новенькой кредитной картой. Я представить себе не мог, что помимо квартиры и машины отец обеспечил ее еще и крупным счетом в банке. Каждый вечер мы возвращались с пакетами, которые нес я один: живот у Коринны заметно увеличился. Мы стали совсем другими, настолько, что в первый момент и узнать нельзя было. В наших разговорах никогда не упоминались ни ферма, ни вы с Берном. Сидя напротив друг друга за белым столом в центре кухни, среди вороха покупок, которые у нас не хватало сил сразу разложить и расставить по местам, еще не освоившись в этой слишком просторной и светлой квартире, мы говорили о будущем. Нельзя сказать, что я был несчастен. Мы с ней могли больше не следовать принципам, которые предписал нам Данко и в которые мы, возможно, никогда по-настоящему не верили. К тому же я, спустя столько лет, вернулся в хаос большого города. Ведь я все же вырос среди высоких домов. Приятно было видеть Коринну сияющей от счастья, веселой, озорной, какой она никогда не была на ферме. Мы выбирали имя девочке и постепенно привыкли называть ее Адой. С каждым днем