Шли в темноте.

Ноги зарывались в галечник, ломалась под сапогами обсохшая морская трава.

Свет увидели издали. Дров в лагере Двинянина не жалели, не зимовать: костры за мысом поднимались высоко, весело. У крайнего наклонился над котлом зверовидный Фрол. С ним Тюнька Сусик. С ними Анисим Костромин в окладистой бороде. Черпали из котла деревянными ложками. Увидев Дежнева, оглянулись.

Юшка Двинянин сидел на удобном пне, как в хитром кресле.

Кафтан распахнут, шапка на коленях, в руках нож с куском мяса, глаза дичат. Князец Чекчой у ног. Сидел на холодном галечнике. А руки для осторожности связаны на животе.

Гришка вдруг остро понял любопытство Чекчоя.

Вот жил непричесанный, ловил в сендухе диких олешков, зверя стрелял, пел долгие песни, собирал на корге богатый зуб, резал из того зуба болванчиков. Потом пришли русские, выстрелили один глаз, посадили в казенку: пусть родимцы несут ясак, вы государю задолжали за многие прошлые годы. А он не знал, что под царем живет, что царю должен. Ко всему, зверь ушел, рыба ушла. Видно, все живое проиграл в тот год дед сендушный. Ничего людям не оставил, кроме гнуса и голода. Когда родимцы, упав от голода, перестали уже шевелиться, увидел Чекчой молодого оленного быка. Тот случайно забрел на стойбище, шевелил ноздрями, пытаясь понять, почему от людей пахнет по-другому, не так, как прежде? Вот повезло Чекчою: убил быка. Сварил густой бульон, стал давать людям по ложке. Целую неделю выздоравливали.

Помаленьку выздоровели.

Чекчой и сейчас, как всегда, вертел черной головой.

Радовался кострам, свету. Даже Двинянин изумленно кивнул:

– Ну, прямо не человек, Семейка. Прямо не князец, а ширкун какой-то.

Остановясь в трех шагах, Дежнев невольно возвысился над Двиняниным. Некоторые казаки, не облизав, ложки побросали. Впервые пришел Дежнев в их лагерь, дивились. Только Юшка, откусив от дымящегося мяса, отвернулся. Этим как бы подчеркнул незначительность Семейки.

– Вернемся в Нижний, всех созову, – видно, продолжал какой-то прерванный появлением Дежнева разговор. – Сядем в круг в уютном дому вдовы десятника Коновалова. Он обширен, все разместятся.

Весело вздохнул:

– Вдова – женщина умелая. Устроит стол, богатый. Будет на столе заяц поджаренный в шкварках, голова свиная цельная под чесноком, потрох лебяжий с шафраном, шейка опять же лебяжья, а по шейке тапешки, тапешки – калачики в масле, пряжены ломтями. А для Сусика отдельно – утка верченая, если раньше не пробовал. Опять же, зайцы в рассоле.

Неторопливо поднял голову:

– Семейка? Чего пришел?

– Своего аманата ищу.

С усмешкой откинулся на удобные корни:

– Вот, правда, Семейка, почему так? Я как что ни найду на реке, так все твое.

Ухмыльнулся:

– Может, князец и твой, только ты не сумел его сохранить, значит, потерял на него право.

Весело предложил:

– Купи!

– Кого? Чекчоя?

– Ну да. Почему нет?

Лихо подкрутил усы, продолжая насмешничать:

– Смотри, это не простой ходынец. Это князец полярный. Бляха на нем. Большая, серебряная. Хочешь, продам вместе с бляхой? Только это будет дороже. Зато ты, Семейка, будешь вечерами говорить с иноземцем. Ты ведь любишь с иноземцами говорить, да? Считай, повезло тебе.

Выдохнул изумленно:

– Ну, не князец, а птица короконодо! Тебе он многое расскажет, – кивнул. – Ты ведь горазд болтать. Может, выведет тебя на серебро. Ты торопиться не любишь, может, правда, выведет тебя на серебро. На Руси, сам знаешь, с белым металлом плохо – перечеканивают в деньгу гамбургские рейхсталлеры.

Сплюнул изумленно:

– Ну, правда, купи! Устал я от иноземца. Всего два часа прошло, а я уже устал. Я ему слово, а он в ответ пять. Я ему пять, а он в ответ десять. И руками машет. Вот пришлось связать руки.

Весело выдохнул:

– Купи!

– Божье ль то дело, Юшко?

– Да Божье, Божье! – отмахнулся Двинянин.

Ничего не боялся. Видел, что своих больше. Прищурился:

– Ну, правда, почему так получается, Семейка? Что ни найду на реке, все почему-то оказывается твоим. И корга – твоя, и зверь, и рыба в реке. И Луна в небе, а теперь аманат. Ты скоро весь край назовешь своим, откажешь государю, а? Не боишься? – Погрозил длинным пальцем: – Ты закон нарушал, давал железо дикующим.

Презрительно ткнул ногой князца:

– Зачем весь в серебре?

Чекчой охотно повернул круглую голову, моргнул живым глазом. Залопотал певуче, живо, без всякой обиды. Получалось, что вот он связан, а обиды в нем все равно нет.

– Давал тебе Семейка железо?

Чекчой закивал:

– Ножи!

– Слышишь, Семейка? – презрительно прищурился Двинянин. – Государевым указом запрещено давать иноземцам железо.

Но не выдержал:

– Да ладно. Купи!

Гришка стоял за спиной Дежнева. Незаметно скашивал глаз на зверовидного Фрола. Думал, держа руку на сабельке: все тут полны сомнениями. Каждое слово тут с некоторых пор кажется обманным. Но ведь все равно, не могут русские поднять руку на русских. Мало ли что вскочил Двинянин, зло притянул Дежнева длинной рукой за отворот кафтана:

– Иноземцам даешь железо!

Потянулся к ножу, болтающемуся на поясе, но дикующий вдруг вскочил, подпрыгнул нелепо. Закружился на тоненьких несвязанных ножках, заклекотал по своему с большим чувством.

– Он что, с ума съехал?

– Лочил нэдэй, говорит, – вырвался из рук Двинянина Дежнев. – Говорит, что огни горят.

Но Двинянин уже сам повернул голову в сторону невидимых во тьме гор.

И казаки, прихватывая руками шапки, повернулись.

Огни… Откуда только взялись?

Пять…

Десять…

Пятнадцать…

Значит, со всех сторон пришли дикующие, понял Лоскут. Значит, сговорился Семейка с Чекчоем, и тот привел ходынцев, чтобы напугать Юшку.

Странные голоса.

Звуки, сглаженные расстоянием.

Двинянин замер, не дотянувшись рукой до ножа.

Бывал в разных местах, знал, как могут пугать дикующие.

А Гришка вспомнил, как хмуро тянул что-то подобное на реке Большой собачьей загадочный вож Христофор Шохин, потом несчастливо зарезанный писаными рожами. Сам страшный, лицо сдвинуто набок. Ни с того, ни с сего вот так начинал мычать, некоторые слова прорывались: «Ымы-шайдэ… Ымы-шайдэ…» Спросишь: «О чем это?» – пожмет плечами: «Не знаю».