– Нужно отнести ребенка в такое место, где бы его вскоре заметил дежурный полицейский. Он не пострадал, а к вечеру совсем оправится.

Покинув кладбище, мы выбрали место для временного приюта и оставили мальчугана спать (у Квинси очень кстати оказалась с собой газета, которой мы и прикрыли спасенную жертву). После этого трое друзей отправились в Парфлит. Я сказал, что проведу ночь в ближайшей гостинице (необходимая ложь, ибо никто не должен знать о моем присутствии в лечебнице). Все были настолько потрясены увиденным, что даже не вызвались меня проводить. Выждав некоторое время, я следом за ними добрался до Парфлита, а там, никем не замеченный, проник в лечебницу и, окружив себя покровом невидимости, заперся в своей маленькой "келье".

* * *

ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

29 сентября, утро

До чего невыносимо делать записи от руки, зная, что существует фонограф! Чувствуешь себя эдаким Недди Луддом[33]. Пока пишешь, теряешь мысли. Я уж почти собрался втайне от профессора возобновить запись на валики, но опасность быть ненароком услышанным все-таки очень велика. Только это меня и останавливает.

Мне необходимо излить свою душу хотя бы на бумаге, иначе я сойду с ума. Я узнал много такого, отчего очень легко спятить. Иногда я удивляюсь, как еще меня не разорвало от всех этих кошмарных переживаний...

Казалось, достаточно минувшей ночи. Что может быть ужаснее, чем увидеть девушку, которую ты любил и смерть которой искренне оплакивал, превратившейся в дьяволицу? Одного этого достаточно, чтобы лишиться рассудка. Но этим ночные ужасы не кончились. Я лицезрел Влада... он был намного моложе и несравненно сильнее, чем явствовало из рассказов Ван Хельсинга. Влад упивался своим всемогуществом. Профессор был досадной помехой на его пути к господству над миром, и он решил устранить эту помеху, швырнув моего любимого и уважаемого наставника на мраморное надгробие...

Но и это было еще не все, что приготовила мне судьба.

Когда я увидел ангела, спасшего профессора от неминуемой гибели, я мысленно сказал себе: "Ну вот, Джон, теперь ты спятил окончательно и бесповоротно. Хорошо, что лечебница уже существует. Тебе осталось подыскать нового врача на свое место, а самому – пополнить число пациентов".

Если у меня случилась галлюцинация, то она была не только зрительной, но одновременно и слуховой. Я слышал их разговор – разговор двух друзей, которые очень давно не виделись... Впрочем, нет, они говорили как учитель и ученик, встретившиеся после многолетней разлуки. Ван Хельсинг занял мое место, став учеником, а сияющий ангел – учителем. Одно дело читать книги по оккультизму, развлекаться визуализацией ауры и обсуждать теоретическую возможность существования вампиров и других бестелесных сущностей...

И совсем другое – видеть подобных тварей, а вслед за этим столкнуться с нарушением привычного хода времени, когда оно "замораживается" и часть событий изымается из памяти некоторых людей. По выражениям лиц Арта и Квинси и по их разговорам я понял, что ни появления Влада, ни попытки вампира расправиться со мной и Ван Хельсингом они не помнят. Я пережил несколько жутких мгновений, опасаясь за крепость своего рассудка. Только встретившись глазами с профессором, я понял: все, чему я был свидетелем, происходило на самом деле.

Это меня несколько приободрило (для терзаний беспокойства хватает иных причин). К счастью, после жутких событий на кладбище ни Арт, ни Квинси не были настроены на долгую беседу, что избавило меня от роли гостеприимного хозяина. Когда мы добрались до лечебницы, я проводил друзей на частную половину дома, где служанка заблаговременно приготовила для них комнаты.

Было почти три часа ночи, но я знал, что все равно не засну. В моей голове теснились вопросы, не дававшие мне покоя. Я не мог ждать до утра, к тому же мне почему-то казалось, что профессор вернулся и вовсе не собирался ночевать в гостинице. Убедившись, что Арт, Квинси и служанка уснули, я тихо вышел в коридор и крадучись добрался до двери палаты Ван Хельсинга. Постучавшись, я шепотом произнес:

– Это Джон. Профессор, мне нужно с вами поговорить.

Дверь медленно открылась. Внутри никого не было, хотя под потолком тускло светилась газовая лампа. Затем я увидел голубую завесу. Аура профессора! Значит, он здесь. Я решительно вошел, проник сквозь завесу. Обстановка вокруг осталась прежней, но теперь я увидел Ван Хельсинга. Он сидел, скрестив ноги, прямо на полу.

Я редко видел своего наставника без очков. Сейчас они были сняты и лежали у него на коленях. Седеющие светлые волосы были всклокочены, наверное, он без конца теребил их, предаваясь своим тревожным раздумьям. Увидев меня, профессор вздохнул, надел очки и очень усталым, но мягким голосом заметил:

– Вам не спится, Джон? Я предполагал, что вы придете.

Отвечая ему, я не мог побороть определенную холодность, поскольку чувствовал себя в лучшем случае поставленным в дурацкое положение, в худшем – предательски обманутым.

– И вы, наверное, даже предполагаете, о чем я пришел спросить?

Он снова вздохнул. Вместе с воздухом Ван Хельсинга покидала вся его сила, мужество, самообладание. Мне стало не по себе. Я смотрел на уязвимого, сокрушенного, безмерно усталого человека. Его близорукие глаза были обведены темными кругами. Но вместо жалости к нему я почему-то испытывал раздражение.

– Я не предполагаю, Джон. Я знаю, о чем вы спросите. И ответ будет очень простой: "Да".

– То есть я – ваш сын?

Эту фразу я произнес с неуверенностью в голосе, подумав: "Он ошибается, он просто забыл, какие слова кричал Владу, и думает, что я пришел узнать о чем-то другом".

– Да, вы – мой сын.

В его тоне была уверенность, нежность и что-то еще... он как будто извинялся передо мной. И тогда я ему поверил. В моей душе боролись сомнение, гнев, любовь, облегчение. Все казалось какой-то чудовищной ошибкой и в то же время – светлой истиной.

Видя мое состояние, профессор обеспокоенно спросил:

– Джон, а разве вы не знали, что являетесь приемным ребенком мистера и миссис Сьюард?

– Знал, – срывающимся голосом бросил я.

Удивительно, почему у меня в горле застрял комок, а на глаза навернулись слезы?

– Я знал, но меня интересует другое. Я хочу понять – почему...

Здесь мой голос окончательно меня подвел – больше я не мог произнести ни слова.

– Вас интересует, почему я, будучи столько лет вашим другом и наставником, не признался в своем отцовстве раньше?