Чайки ходят по песку,

Моряку сулят тоску.

Если рыба выскакивает из воды и ловит пролетающую мошкару, будет дождь. Если же рыба сильно мечется в воде и не клюет, тоже будет дождь. В преддверии шторма нервно ведут себя киты. Сбиваясь в стаи, они спешат как можно скорее покинуть штормовой район.

Многие из поверий и суеверий времен парусного флота ныне забыты, но некоторые дожили и до сегодняшних дней. Плохо это или хорошо? Думаю, что, скорее, хорошо, ибо память о прошлом позволяет лучше понять настоящее и уверенней смотреть в будущее.

Время парусного флота и всего, что было связано с ним, давно кануло в Лету. Однако у кого из нас не замирало от восторга сердце, когда в дальнем окоеме моря мы вдруг видели белеющий парус? Кто из тех, кому в нынешнее время посчастливилось побывать в море на парусном судне или на яхте, не испытывал восторга от гудения парусов над головой и пения такелажа? Время парусного флота ушло в историю, но оно навсегда осталось в памяти человечества как время дерзновенного покорения океана, время романтики и приключений.

Один из последних выдающихся парусных капитанов России Д.А. Лухманов оставил после себя пронзительные и полные любви к парусу стихи, которые звучат сегодня как гимн великой эпохе паруса:

Поет пассат, как флейта, в такелаже,

Гудит, как контрабас, в надутых парусах,

И облаков янтарные плюмажи

Мелькают на луне и тают в небесах.

Чуть-чуть кренясь, скользит, как привиденье,

Красавец клипер, залитый луной,

И взрезанных пучин сварливое шипенье,

Смирясь, сливается с ночною тишиной.

Вертится лаг, считая жадно мили,

Под скрытой в тьме рукой скрипит слегка штурвал,

Тут мелодично склянки прозвонили,

И голос с бака что-то прокричал…

Но это сон… Волны веселой пену

Давным-давно не режут клипера,

И парусам давно несут на смену

Дым тысяч труб соленые ветра.

Но отчего ж, забывшись сном в каюте,

Под шум поршней и мерный стук винта,

Я вижу вновь себя среди снастей на юте

И к милым парусам несет меня мечта!

Первый отечественный писатель-маринист мичман Константин Станюкович, сам прошедший под парусами вокруг света, оставил нам пронзительный по правдивости малоизвестный рассказ «В шторм». В нем писатель описал обычный рядовой шторм, каких в жизни каждого моряка бывает немало, но на фоне шторма Станюкович показал жизнь и быт российских моряков парусного флота в условиях, совершенно противоестественных человеку, — в условиях океанского шторма. Данная публикация дается с некоторыми сокращениями.

* * *

…В полусвете каюты, иллюминатор которой, наглухо задраенный (закрытый), то погружался в пенистую воду океана, то выходил из нее, пропуская сквозь матовое стекло слабый свет утра, Опольев (молодой мичман, готовящийся заступать на вахту. — В.Ш.) увидал маленькую фигурку своего смышленого, расторопного вестового, который, держась обеими руками, качался вместе с каютой и со всеми находящимися в ней предметами, услыхал раздирающий душу скрип корвета, почувствовал отчаянную качку и окончательно пришел в себя. Счастливая улыбка исчезла с его лица.

— Однако валяет! — промолвил он с серьезным видом, стараясь принять такое положение, чтобы опять не стукнуться. — Страсть, как раскачало, ваше благородие.

— Скоро восемь?

— Склянка (полчаса) осталась!

— А наверху как?

— Не дай бог! Ревет!

— В ночь, видно, засвежело?

— Точно так, ваше благородие! Ночью фок убрали и четвертый риф взяли. Капитан всю ночь были наверху, — докладывает вестовой.

И, помолчав, молодой матрос, впервые бывший в дальнем плавании, прибавил боязливым и несколько таинственным тоном:

— Даве ребята сказывали на баке, ваше благородие, бытто похоже на то, что штурма настоящая начинается. Ветер так и гудет в снастях… Волна — и не приведи бог, какая агромадная, Лександра Иваныч… Ровно горы катаются…

— Видно, боишься шторма, Кириллов, а?

— Боязно, Лександра Иваныч! — простодушно и застенчиво ответил матрос

— Нечего, брат, бояться. Справимся и со штормом! — авторитетно и с напускной небрежностью заметил молодой офицер, сам еще никогда не испытывавший шторма и втайне начинавший уже ощущать некоторое беспокойство от этой адской качки, дергавшей и бросавшей корвет во все стороны.

Внизу, в каюте, опасность казалась значительнее.

— Точно так, ваше благородие! — поспешил согласиться и Кириллов более по чувству деликатности перед «добрым барином» и по долгу дисциплины.

Но невольный страх, который он старался скрыть, все-таки не оставлял молодого матроса.

— Холодно наверху?

— Пронзительно, ваше благородие.

— Дождевик приготовил?

— Готов.

— Ладно. Ну, теперь и вставать пора!

Но прежде чем расстаться с теплой койкой, мичман, снова охваченный набежавшим воспоминанием и в эту минуту особенно сильно пожалевший, что только что бывший сон не действительность, совсем неожиданно проговорил с невольным вздохом:

— На берегу-то небось лучше жить, Кириллов?

— Что и говорить, Лександра Иваныч! — возбужденно отвечал, молодой матрос, и лицо ею оживилось улыбкой. — На сухопутье не в пример свободней… Одно слово: твердь. А тут, ваше благородие, с души рвет. Будь воля, сейчас бы ушел в деревню…

— Ушел бы? — усмехнулся мичман.

— Точно так, ваше благородие!

«И я бы сейчас уехал туда… в Засижье!» — подумал мичман.

И с невеселой усмешкой сказал вслух:

— Некуда вот только отсюда уйти, Кириллов, а?

— Оно точно, что некуда, ваше благородие. Кругом вода!

— А ты пока, братец, насчет чаю схлопочи. Чтобы горячий был.

— Есть, ваше благородие! Чай готов. Старший офицер уже кушают. Неспособно только пить при такой качке! — прибавил Кириллов и вышел из каюты, чтобы «схлопотать» насчет горячего чая «доброму барину», который очень хорошо обращался со своим вестовым и часто с ним «лясничал» по душе.

Кириллов направился к камбузу, едва удерживаясь на ногах и выписывая мыслете. Встретив там своего приятеля-вестового, такого же молодого матроса, как и он сам, Кириллов, словно подбадривая самого себя и не желая обнаружить своего страха перед приятелем и несколькими бывшими у камбуза матросами, проговорил с напускною шутливостью:

— Ровно, брат, на качелях качает. Совсем ходу ногам не дает!