огромного дядю Гицэ, что мать, все время поглядывавшая на сына, быстро взяла его на руки. Карамиху, такой маленький, что его голова едва возвышалась над столом, председательствовал за обедом. Он смеялся, без умолку говорил, невпопад размахивая руками, а жена и дочери ухаживали за ним, словно за капризным ребенком.

Наталица говорила очень мало. Она держала Аурела на руках и с робкой деликатной улыбкой, словно сама была гостьей, смотрела на сидевших за столом. Хозяйничали больше дочери, особенно средняя, Ленуца, красивая и статная, как греческая богиня, но такая серьезная, что за весь вечер даже не улыбнулась.

Посредине обеда Карамиху вдруг вскочил, словно забыл что-то важное, и включил приемник, стоявший на шкафу. Чтобы дотянуться до включателя, ему пришлось приподняться на цыпочках. Он нашел радиостанцию, передававшую сербскую и греческую народную музыку, пустил приемник на полную мощность и вернулся за стол, продолжая разговаривать, смеяться и размахивать руками.

В первую минуту Купша был поражен его суматошливостью и внимательно поглядывал на всех, ожидая, что кто-нибудь встанет и одернет Карамиху, но, поскольку никто, как он заметил, не видел в этом ничего особенного, Купша хмуро уткнулся носом в тарелку, однако вскоре почувствовал себя так уютно, будто он сидел за столом среди этого семейства с незапамятных времен.

Карамиху с набитым ртом рассказывал один случай, происшедший несколько дней назад, когда он «поставил на место начальника участка, сопляка, из тех, кто пришпиливает булавкой носовой платок к карману». Все дружно и незлобно смеялись над начальником участка.

«Кроме всего, он еще и хвастун! — подумал Купша и тоже засмеялся, но не над тем, что рассказывал Карамиху, а оттого, что по всему его телу пробежала какая-то теплая волна и он почувствовал себя как дома. Он действительно был доволен: он сидел в чистой квартире, ел вкусную пищу, пил вино, говорил все, что ему придет в голову. Перед ним, словно икона, была жена Карамиху с ребенком на руках, которая всякий раз улыбалась, когда Купша бросал на нее удивленные и робкие взгляды. Порой Купша вздрагивал и подозрительно оглядывался вокруг, не разыгрывает ли с ним какая-то невидимая и всемогущая сила злой шутки.

Карамиху откупорил третью бутылку и, несмотря на протест Наталицы, заставил Аурела-младшего выпить почти полстакана вина.

— Пусть пьет, — проговорил он тонким голосом, — пусть будет таким, как отец! Не люблю, когда сидят за столом и подозрительно косятся на меня.

— Как это может он смотреть на тебя подозрительно? — тихим ласковым голосом, почти шепотом спросила Наталица, и все засмеялись.

— Гицэ! — обратился Карамиху к Паладе, который поднял слегка покрасневшее лицо. — Ты не учи своих детей пить! Пусть они узнают, что такое вино, когда будет уже поздно…

— Я им не даю, — отозвался мастер, не отрывая глаз от стола, — я им не даю, боюсь, как бы самому не привыкнуть…

— К чему? К чему? — прерывая Паладе, почти закричал Карамиху, сидевший во главе стола.

— К водке, — стыдливо, словно девушка, произнес Паладе.

У Купши вырвался громкий короткий смех, но он тут же замолчал, заметив, что все с удивлением обернулись к нему, потому что до сих пор он больше ел, молчал и поглядывал по сторонам.

— А у меня в доме, — заговорил Карамиху после короткой паузы, во время которой прислушивался к звучавшему по радио хору, исполнявшему, какую-то печальную и бесконечную песню, — а у меня все пьют, и жена, которая смотрит на вас как божья матерь, когда останется со мной наедине, так пьет дрожжевую водку, что на стуле усидеть не может.

— Помолчал бы, Тику! Ну что они подумают! — запротестовала Наталица, слегка улыбаясь. Паладе, который казался таким смущенным, когда речь шла о нем, теперь засмеялся первым, и его приятный смех, столь не соответствующий долговязой, нескладной фигуре, разнесся по всей комнате.

— Только Лиане я не разрешаю, — продолжал Карамиху, закидывая ногу на подлокотник и делая быстрые затяжки, как школяр, — хотя она меня и упрашивает каждый день разрешить ей ради бога хотя бы только пригубить…

— Да замолчи ты, замолчи! — прервала его жена. Она беззвучно засмеялась, спустила с рук Аурела-младшего, который заковылял вдоль шкафа, потом взяла подушку и запустила ею в голову мужа.

— А я ей не даю, чтобы Стелу не учуял запаха. — Стелу был женихом старшей дочери. Карамиху отложил в сторону подушку и тщательно поправил несколько сохранившихся на голове бесцветных волосков. — Хватит, хватит разглашать семейные секреты! — вдруг воскликнул Карамиху и замахал руками, словно призывая прекратить шум, хотя шумел только он один. — Купша, ты сыт?

— Сыт, большое спасибо! — немного поколебавшись, ответил Купша, машинально смахивая со стола крошки. Потом он с признательностью и уважением посмотрел на Наталицу, сидевшую напротив него. Ленуца, средняя дочь Карамиху, принялась убирать со стола.

— Ну, тогда перекрестись, — продолжал хозяин и подмигнул Паладе, но так неискусно, что все это заметили, — и спой нам что-нибудь из своих песен.

— Оставь ты человека в покое, — вмешалась жена, — он и так сыт по горло твоими выдумками. Дай ему передохнуть.

— Ничего не знаю! — воскликнул Карамиху. — Ничего не знаю, пусть поет. А потом споет и Ленуца «Я тоскую, я тоскую» и «Узкой тропкой средь могил». Купша, спой нам ту, которую я тебе напел тогда. — И Карамиху взял несколько нот, многозначительно поглядывая на Купшу, ожидая, что тот вспомнит и запоет. Но Купша хмуро смотрел ему в глаза и молчал: он не мог припомнить той песни, и вообще у него не было никакого желания петь.

— А он ее не знает! — вдруг вмешалась младшая дочка, разговаривавшая до сих пор только с Паладе, который сидел рядом с ней. Наталица между тем встала и снова взяла на колени Аурела. Ласково удерживая ручонки сына, которые тянулись к различным предметам, лежавшим на столе, она увещевала мужа:

— Оставь ты его в покое. Он потом споет. И чего вы так торопитесь…

— Ничего, ничего! — закричал Карамиху и замахал рукой, словно хотел остановить скорый поезд. Купша, сбитый с толку запущенным на полную мощность приемником, криками хозяина, беспорядочным разговором, который вели собравшиеся за столом, и тем требованием, которое вдруг предъявили ему, медленно повернул голову к Карамиху. Он, чувствовавший себя в течение многих лет одиноким, не привык к подобным вещам. Но Карамиху так настойчиво продолжал требовать, чтобы Купша спел, что даже Наталица перестала защищать Купшу, продолжая смотреть на него своими огромными глазами. В конце концов даже очень серьезная, несмотря на свои шестнадцать лет, Ленуца, хозяйничавшая за столом и сновавшая между кухней и комнатой, заявила своим бархатным, но строгим голосом, что и она с удовольствием послушала