— Все так запутано. — Он судорожно вздохнул. — В общем, я мог бы расплатиться с ними, продав ранний урожай и одну мазню, что висела в столовой, — мне говорили, она стоит не меньше тысячи. Но наводнение смыло посевы, а картину превратило в кашу. Тильда, я не знаю, что мне делать!

Она обняла его, Дара уткнулся лбом в ее плечо. Он сотрясался всем телом.

— Мне всегда везло, Тильда… — прошептал он, — но удача отвернулась от меня. Я это чувствую…

Она погладила его по волосам, и он крепко прижал ее к себе. Она похлопывала его по плечу, нашептывала успокаивающие слова, а у самой по лицу текли слезы, она ощущала их солоноватый привкус.

— Тильда, ну что ты? Прости… — Он стал целовать ее слезы, она чувствовала легкое прикосновение его губ на своих щеках. — Девочка, родная моя, — говорил он, — ты не должна из-за меня плакать, я этого не стою, никогда не стоил…

Она знала, что должна отвернуться, бросить беззаботное замечание, поставить на огонь чайник. Но ничего этого она не сделала. Словно они завершали то, что начали много лет назад. Его поцелуи стали другими, более продолжительными, пробуждали в ней страстное томление, которое, казалось, в ней умерло. Дара желал ее. Он не считал ее старой, непривлекательной, никчемной. С Дарой она снова стала молодой, оптимистичной, энергичной, какой была когда-то. С ним она могла забыть про войну и одиночество. Его прикосновения вернули Тильду к жизни, разожгли огонь, который, казалось, теперь пожирал ее. Когда его ладонь скользнула под тонкую ночную сорочку и легла на ее грудь, ей захотелось кричать от острого, нестерпимого наслаждения. Она уж и не помнила, что способна испытывать подобный восторг. Губы Дары проторили тропинку от ее шеи к щеке, и, когда они слились в поцелуе, Тильда забыла обо всем на свете.

Джосси, высматривавшая Дару в окно на лестничной площадке, сначала услышала хруст сапог мужа по гравию, затем мелодию, что он насвистывал. Было за полночь.

Когда в замке повернулся ключ, она прибежала в свою спальню, сжалась в комок под одеялом. Он бегом поднялся по лестнице, хлопнул дверью ванной. Через некоторое время, когда все стихло, Джосси прокралась по коридору в ванную. Там она потрогала его помазок, все еще мокрый, его полотенце, пытаясь посредством его вещей ощутить его близость и заглушить мучительные подозрения. Подняв крышку корзины для грязного белья, она достала рубашку мужа, поднесла ее к лицу, вдыхая его запах. Потом, открыв глаза, заметила метку незнакомой прачечной. И ярлычок с чужой фамилией: «Франклин».

Тихо застонав, Джосси опустилась на колени.

Макс хотел объяснить Тильде, что ему нужно время подумать, нужно время на то, чтобы восстановить утраченное душевное равновесие. Ему следовало бы сказать ей, что дело вовсе не в ней, что это он изменился, но упрек в ее исполненном муки взгляде поколебал его решимость: сейчас он не выдержал бы эмоциональной встряски. Если бы она дотронулась до него, если бы он позволил себе дотронуться до нее, он разлетелся бы на тысячи мелких кусочков. Однажды он уже стоял на краю пропасти и теперь готов был пойти на что угодно, лишь бы не повторить свой печальный опыт. В итоге он наговорил ей ерунды, догадываясь, что она неверно истолковала его слова, хотя понимала, что грубость и бестактность были типичными проявлениями его неровного характера.

В своем жилище в Лондоне ему было легче. Там были кресло, стол, раковина и радиоприемник, который он почти не включал. Зима выдалась ужасающе лютой, и в комнатах было чертовски холодно — из-за нехватки топлива дом почти не обогревался, — но школа-пансион и месяцы, проведенные на фронте в составе союзных войск зимой 1944–1945 года, научили его переносить стужу. Здесь никто не бросался к нему с криком «Папа!», отчего он, как это ни смешно, вздрагивал. Здесь никто не ожидал от него проявлений любви или близости — того, что он больше неспособен был дать. Он питался в маленькой унылой столовой; раз в неделю его комнаты убирала поглощенная своими мыслями молчаливая женщина, горевавшая по сыну, который погиб в битве при Эль-Аламейне. Его начальник однажды робко предложил ему показаться психотерапевту, Макс отказался, и больше они не возвращались к этой теме. Он знал, что не страдает военным неврозом, как многие из тех, кто выжил в Первую мировую. Просто он видел то, что ни один человек не должен видеть, и это повергло его в столь глубокую депрессию, что сейчас он ни в чем не видел смысла. Макс знал, что мужчины убивали женщин, таких же красивых и замечательных, как Тильда, и мучили детей, таких же милых, как Джош и Мелисса, и получали удовольствие от своей жестокости. О том ему постоянно напоминали лица его собственных детей. Он понимал, что несправедлив к Тильде, что его отсутствие глубоко ранит ее, но альтернативы у него не было.

Он находил утешение в унылой рутине своего бытия. Теперь он редко просматривал газеты, а все журналы вообще закрылись из-за отсутствия топлива. Он читал только самые бессмысленные книги и слушал только самую легкую музыку. У него были фотографии Тильды и детей, но он держал их в ящике стола. Под предлогом того, что на дорогах завалы, а железнодорожные линии обледенели, он не ездил в Саутэм на выходные. И дело не в том, что он не любил свою семью, — просто теперь ему нечего было им дать. Сидя в своих комнатах, Макс смотрел, как падает снег, и радовался безмолвию города, укрытого белым одеялом.

Но снег наконец растаял, пришла весна, и он заметил, что все чаще думает о жене и детях. Он вытащил их фотографии, расставил на комоде. Он пошел на концерт и там не плакал. Однажды после работы он встретился с отцом в «Савое». Они поговорили о регби, о планах правительства национализировать предприятия сталелитейной промышленности. Макс сообщил отцу о том, где он теперь работает.

Мистер Франклин удивился:

— Никогда не думал, что тебе это может нравиться.

— А мне не нравится, — прямо сказал Макс. — Я ненавижу эту работу. Но писать больше не хочу.

— А что думает Тильда?

Макс избегал взгляда отца.

— Мы с Тильдой с января живем раздельно. Я работаю в Лондоне, а из-за снегопадов ездить домой стало трудно и… — Он пожал плечами.

Мистер Франклин кашлянул.

— Я понимаю, что сейчас трудно найти приличное жилье, но если есть деньги… Знаешь, я ведь отложил немного, Макс.

Макс машинально мотнул головой. Отец выражал свою любовь денежными знаками. Вместо любви он предлагал чеки, которые Макс неизменно отказывался принимать.

Подошел официант. Мистер Франклин разбавил виски водой и снова кашлянул.

— Я не оправдал надежд Клары. Не дал ей того, в чем она нуждалась. Понял это, когда уже было слишком поздно.

Макс не помнил, чтобы отец когда-либо заводил с ним разговор о своем браке. Он почти утратил дар речи, но, догадываясь, чего стоила отцу эта немногословная откровенность, сделал над собой усилие:

— Тильда не виновата. Это моя вина. Я таких ужасов насмотрелся на войне, что никак не могу выбросить это из головы. Не могу — и все. Ты должен меня понять, отец… ты сам воевал в Первую мировую.