Фрайтаг не закрывал рта. На самом деле в его намерения даже не входило шутить; на душе у него было скверно. Но разве это причина хранить мрачное молчание? Почему бы не попытаться развеять грустные мысли товарища?

— Эх, жаль, нет с нами Бельцмана, — сказал он. — Вот кого бы мы могли дружно расстрелять.

— Это точно, — согласился Кордтс. Он был рад, что избавился наконец от тяжкой ноши подспудных мыслей, правда, нельзя сказать, что ему от этого сделалось лучше.

— А ты, Хейснер, что на это скажешь? — поинтересовался Фрайтаг.

— Как что? Все верно. Бельцман был свинья еще та. Но провалиться мне на этом месте, если я позволю кому-то поставить меня к стенке. Уж поверьте, если припрет, то я перехитрю самого дьявола. Кстати, знаете что? Вы оба пустые болтуны, вот вы кто такие. А теперь пойдемте.

Они уже шагали и без того бесцельно, куда несли их ноги. Кордтс подумал, что Хейснер прав, что, в свою очередь, значит, что он бесхребетный дурак, и стоило ему об этом подумать, как давление вновь дало о себе знать с полной силой. К глазам подступили слезы, и ему стоило немалых усилий не позволить себе расплакаться.

— Куда ведет эта дорога, Гус? — спросил у него Фрайтаг.

— Никуда не ведет. Никуда.

Он почти выкрикнул это слово.

— Ну ладно, — произнес он уже спокойнее. — Я сейчас отведу Хейснера в госпиталь. А ты возвращайся в «Гамбург» и передай Хазенклеверу, где находится эта куча дерьма. Пусть он пришлет кого-нибудь, пока сюда не нагрянули другие. Зачем отдавать кому-то все это добро. Пусть поторопятся.

— Это верно, — согласился Фрайтаг. — Только давай сделаем по-другому — Хейснера в госпиталь отведу я. Помнится, ты говорил, что на дух не выносишь это место.

— Ну нет, с ним пойду я. Главное, долго там не задерживаться. Ну, как, идет?

На какое-то мгновение ему стало страшно, что Фрайтаг упрется и затеет спор. Впрочем, о чем здесь было спорить? В любом случае он просто послал бы его подальше.

Однако Фрайтаг лишь сказал:

— Ну, хорошо, если тебе так больше нравится. До скорого. Надеюсь, мы еще увидимся. А ты, Хейснер, поосторожнее, смотри, куда идешь.

У Кордтса словно камень свалился с души. Он даже отступил на несколько шагов назад. Фрайтаг стоял на развалинах невысокой стены, к которой вела груда битого кирпича, образуя нечто вроде пандуса. Перед Кордтсом простирались руины города, расположенного едва ли не на краю мира, города огромного, в сотни раз превосходящего размерами Великие Луки, посреди которых стояли, разговаривая между собой, несколько человек — их голоса отдавались посреди этой тишины странным эхом. Вернее, один человек стоял на стене, рядом с которой высилась груда битого кирпича, и обращался к двум другим, стоявшим посреди пустой улицы. Да-да, все именно так и было. Кордтс посмотрел на Фрайтага и пожалел, что порой разговаривал с ним как ребенок, однако порой было выше его сил выразить все, что накопилось в душе. Даже его непробиваемое спокойствие подчас было оскорбительным. Грязная свинья. Тупоголовый болван. Странный язык, дружеский и одновременно грубый, и главное, Фрайтаг постепенно его перенимал. Кордтс подошел к куче мусора и, ухватившись за торчавший кусок арматуры, подтянулся на стену. Затем повернулся к Фрайтагу.

— Ладно, до скорого. Еще увидимся.

— Угу, до скорого, — отозвался Фрайтаг. — Я только туда и назад. Ты, главное, не заблудись.

— Постараюсь.

— Ну ладно, тогда пока.

И Фрайтаг спустился вниз с другой стороны стены и направился назад.

Спустя какое-то время Хейснер сказал:

— Смотри, следи за тем, что говоришь.

— Подумаешь, — возразил Кордтс, — болтовня она и есть болтовня. Ты ведь это сам говорил. Можно подумать, другие ничего такого себе не позволяют. Я, например, слышал. Да и ты, думаю, тоже. Причем не только сейчас, но и раньше.

— Как же, слышал, — признал Хейснер, — но я тебя знаю. Ты такое можешь ляпнуть! Просто ты еще этого не сделал.

— А по-моему, такое можно сказать про любого из нас. Главное, чтобы к этому располагали обстоятельства.

— Ну ладно, как скажешь. Мне-то какая разница. Хотя я на твоем месте был бы поосторожнее.

— Ты даже не представляешь себе, какой я осторожный.

Хейснер не нашел что на это сказать. Сам того не замечая, он проникся к Кордтсу расположением. Однако если этот осел совершит глупость и за это его поставят к стенке, то это уже его личные проблемы. Как и остальные солдаты, Хейснер презирал кое-кого из офицеров, но были и такие, кого он искренне уважал и с которыми умел находить общий язык. Он даже легко мог представить себе, как выпьет с кем-то из них на брудершафт, как только закончится вся эта волынка и они смогут сорвать с себя осточертевшие погоны.

«Черт, если я окончательно ослепну, то сам пущу себе пулю в лоб».

Мысль эта посетила его сама собой, как будто он сам вообще ни о чем не думал. Не хотел думать.

— Кордтс, прошу тебя, не заводи больше дурацких речей. Мне и без того хватает забот, например о моих глазах.

— Ну вот, ты опять про свое. Ну да ладно, уговорил. К тому же мы уже почти дошли.

Почему-то — Кордтс сам не знал почему, — но он думал про Молля. Хейснер же вспоминал Бельцмана, одного из самых главных самодуров в 257-м полку, которого, слава богу, больше поблизости не было, потому что 257-й полк почти в полном составе — за исключением разве что их небольшого отряда — был выведен за пределы города. Хейснер был не любитель портить другим настроение и не имел ничего против того, что кто-то время от времени заведет разговор про то, что офицеров, мол, следует поставить к стенке. Правда, при этом ему казалось, что есть два способа говорить о таких вещах — разумный и безумный.

На вид Хейснер производил впечатление человека неуживчивого, и Кордтс был не единственным, кто искренне удивился, когда обнаружил, что на самом деле с Хейснером ладить куда легче, нежели то может показаться со стороны. Правда, это еще не значило, что тот не умел показать свой характер. Еще как умел, если ему казалось, что кто-то хочет получить за его счет какую-то выгоду или же пытается втянуть в какую-то сомнительную авантюру. В таких ситуациях он говорил все, что думал по этому поводу, причем, даже разговаривая с офицером. Другое дело, что офицеры и унтеры не ощущали при общении с ним той подспудной настороженности, какая неизменно возникала, когда они имели дело с людьми вроде Кордтса. А все потому, что Хейснер при всей своей резкости был не любитель качать права или же, возможно, просто привык принимать приказы начальства как должное, что, в сущности, одно и то же. Если даже он и бывал резок, то за этой резкостью не скрывалось никакого неуважения к старшим по званию. А уж у офицеров нюх на такие вещи ой какой тонкий! Вот почему они видели в Хейснере дисциплинированного солдата — а он таковым и был, а к его резкости подчас примешивалась простецкая искренность, что только укрепляло его репутацию человека простого, но надежного.