Биссон, Эйбл и еще трое из их своры распоряжались работами, и когда я приказал им остановиться, даже не повернулись в мою сторону.

Тогда я выбежал на середину комнаты и заорал:

— Эй вы, кто здесь живет, вы или я?

— Спускай, — командовал Биссон, и глыба начала опускаться мне на голову. Тогда Биссон, огромный детина — семнадцать стоунов живого веса — сгреб меня одной рукой за шиворот, другой за задницу и швырнул на кучу мебели в углу.

— Спускай, спускай! — надрывался он. — Эй, стой!

— Стой! Стой! — заорал Эйбл; глаза у него выкатились, как две голубые улитки, а волосы вздыбились, как колючки у ежа. — Стой! Вы что, не видите — еще трех дюймов недостает до низу! Вы что, хотите, чтобы камень рухнул сквозь пол и обколол себе углы. Эй, тащите сюда ковры. И подушки.

И глыбу опустили на мои бесценные ковры и прекрасные, расшитые шелками подушки. А когда я попытался спасти хоть последнюю, мою любимую, Эйбл так пихнул меня в бок, что я отлетел на другой конец комнаты. Впрочем, он даже не видел меня. Смотрел только на цепи.

— Осторожнее с цепями, гады. Не раскачивайте глыбу, вы, тра-та-та. Мне уже и так достаточно побили камень.

Его ругательства и проклятия, по-видимому, никого не смущали. Крановщики, надо полагать, привыкли к повадкам скульпторов. Они знали, что вся эта публика ненормальная. Какой же нормальный человек пойдет в скульпторы?

— Черт бы вас побрал, Биссон, — сказал я. — Вам известно, что такое закон? Вы не имеете права вторгаться в дом к англичанину и вести себя таким образом.

— Не беспокойся, — сказал Биссон. — Привратник ничего не знает. Он сидит в «Красном льве» с одним из наших парней. А у Эйбла заказ. Первый серьезный заказ. За который он получит чистоганом. А с твоими дерьмовыми коврами как-нибудь уладится.

Кстати, если не хочешь, чтобы это барахло болталось под ногами, у меня есть человек, который за ними присмотрит. Убережет их от пыли. Ты же знаешь, какая от камня пыль.

Я всегда недолюбливал Биссона. Огромный, хитрый выродок. Сын богатых родителей, он еще мальчишкой вбил себе в голову, что, став художником, можно жить в свое удовольствие и всегда выходить сухим из воды. Поэтому в пятнадцать он начал развивать в себе артистический характер, бросил заниматься делом и внушил своим старикам, что он гений. В семнадцать он отправился в Париж, болтался по студиям и содержал двух девок. В девятнадцать устроил выставку своих работ, под Мане и других. В двадцать четыре — вторую, под кубистов. Потом расписал несколько стен под Стенли Спенсера и соорудил какую-то фигурку не то под Эпстайна, не то под Генри Мура. И все шаляй-валяй. Левой рукой через правое плечо. Очень ему нужно было работать. Никогда не давал себе труда сделать что-нибудь всерьез. И так ладно! Он давно уже сообразил, что куда веселей жульничать, врать, финтить, выезжать за счет друзей и губить девчонок, клюнувших на его сладкие речи. Трех, говорят, уже довел до самоубийства, и, надо думать, не без приятности для себя. Как же! Сразу чувствуешь, какая ты замечательная личность. Даже ухмылочка его говорила: «Меня ничем не прошибешь — литая медь».

И что больше всего злит — Биссон не сомневается на свой счет. Знает, что фальшивка. И знает, что ему все сойдет с рук. И наслаждается всей этой игрой. Если я решился бы возненавидеть его, я пожелал бы ему тысячи болячек. Болезни почек и мягкий шанкр. Но я не могу себе этого позволить: себе дороже. Надо думать, он, подонок, и об этом догадывался.

Когда этот бессовестный тип предложил мне очистить квартиру Бидеров от мебели, я рассвирепел:

— Вот что, Биссон, — сказал я. — Я взял на себя ответственность за эту мебель. Она принадлежит сэру Уильяму Бидеру, моему другу, которого я глубоко уважаю. Я особенно уважаю сэра Уильяма Бидера, потому что он щедрый и верный друг искусства. Много ли у нас миллионеров, которые не жалеют денег и даже времени, чтобы покровительствовать искусству, и особенно молодым художникам? И я не допущу, чтобы сэра Уильяма принесли в жертву какому-то грязному недоноску, который, пользуясь слабоумием, добродушием и наивностью публики, черт бы ее побрал, выдает себя за настоящего художника, пытающегося создать настоящее произведение искусства. Я тебя нежно люблю, Биссон, — сказал я, — но если ты вздумаешь предпринять что-нибудь за моей спиной, я выпущу тебе безопасной бритвой кишки, что тебе едва ли будет кстати. Не очень-то ты попрыгаешь без желудка и прочего.

— Как хочешь, миленький, — сказал Биссон, посмеиваясь и похлопывая меня по плечу. — Я понимаю твои чувства. На твоем месте я чувствовал бы точно то же. Просто я хотел сохранить барахло. Вряд ли эта парча станет краше, побывав в Эйбловой конюшне.

— Верно, — сказал я. — А кто заплатит за хранение?

— Ах, вот оно что, — сказал Биссон. — Платить тебе не придется. Знаешь, что я делаю, когда мне нужно оставить мои вещички под присмотром на недельку-другую? Отдаю в заклад.

— Диваны и стулья не берут в заклад, — сказал я. — Есть только один способ пристроить мягкую мебель — довести до распродажи, а там пусть хлопочут судебные исполнители.

— Ничего подобного, — сказал Биссон. — Ты просто не в курсе. Мой приятель — человек деловой; он обтяпает любое дельце, из которого можно выжать деньгу. Впрочем, как знаешь. А хороша штука. Лучшее из всего, что ты писал, — кивнул он в сторону ног.

— Мне что-то не слишком нравится, — сказал я. — Приелось.

— Сэру Уильяму шибко повезет, если ты возьмешь с него не больше пятисот, — сказал Биссон, который охотно пользовался лестью, поскольку она ему ничего не стоила. — Шедевр. Впрочем, мое дело сторона. Можешь дать ему околпачить себя, если хочется. Ты можешь позволить себе отдать работу даром. Я — нет.

И он вышел.

Позже я, конечно, сообразил, что Биссон говорил дело. Тем более что в кармане у меня опять было пусто. Поэтому я позвонил его приятелю. Он приехал в тот же день и мгновенно все устроил, то есть забрал все вещи, которые могли пострадать от пыли. Он даже предложил послать мне надежного парня, который брался увести привратника в «Красный лев» на время погрузки. Но я предпочел взять это на себя. Такая миссия не каждому по плечу.

Приятель Биссона не только доставил контейнер для бидеровского добра, но и заплатил на месте, наличными. Никаких расписок, никакой бухгалтерии. Правда, цены он назначил низкие, но ведь я брал у него только аванс, да и тот на время.

Что касается Эйбла, то как только рабочие опустили глыбу и сняли цепи, он принялся стучать молотком. Он ходил в модернистах. Работал без эскизов. Набрасывался на камень — только осколки летели. И когда он работал, можно было у него над ухом из пушек палить: он ничего не слышал. Так что я не мог избавиться от него, если бы даже и захотел.

Поэтому, повесив посередине комнаты какие мог собрать простыни и одеяла, я вернулся к своему Лазарю. Целыми днями мы не обменивались ни словом. Я слышал, как он напевал или насвистывал, когда работа двигалась, и ругался, когда затирало. Раз, когда я залепил фарфоровой собачонкой в стеклянную дверь, потому что у меня не получались детские ножки, он выполз из своего закутка и налетел на меня: