— Кой черт!., есть земснаряды, буксиры… предварительные промеры — почему не сделали все заранее?

— Семь ровно!

— Нормально, — пожал плечами Колчак. — Флот. Икспизиция называется. Могли вообще дома сидеть. Пролезем!

Огибали темные кубики и заросли Терехово, когда по набережной, обгоняя их, бойко прокатился грузовичок с открытой кабиной. Под зеленовато-желтым, издающим гнойное свечение фонарем стало видно, что кузов набит стоящими людьми. Они что-то заорали, не то бодро, не то угрожающе — стукнул выстрел.

— Москва-а… — неопределенно протянул Егорыч.

И уже миновали выходящий на яркую набережную Филевский бульвар, когда в сквере на другом берегу вспыхнул костер. Искры винтом взметнулись в темноту, шатер колеблющегося света открыл две палатки. Вокруг расположилась компания, передавая друг другу бутылки. С этим костром, бутылками и торчащими с колен ружейными стволами они были похожи на охотников из экзотического далека, прибывших на сафари сюда, где находилось аналогичное экзотическое далёко для их разумения.

— Пять восемьдесят!

Ночная электричка пролетела световой очередью через мост, отозвавшийся дробному вою колес тяжелой чугунной вибрацией. Громада гостиницы «Украина» уже выдвигала свой шпиль над мостами, а напротив менял под ветром конфигурацию лоскут на крыше Белого дома — в правительственной подсветке действительно очень белого.

— Пять шестьдесят!

Нервы есть даже у капитанов первых рангов, и истрепаны они жизнью и службой весьма сильно. Ольховский почмокал погасшей в сырости сигаретой… не выдержал:

— Коля, — взмолил он, — хорош! Встаем здесь.

— Чего это? — энергично отозвался Колчак.

— Хватит судьбу испытывать. Мы в центре. На хрена Кремль, если стволы достают на двенадцать километров?

— Ты боксом занимался? Концовочку! Концовочка сладка. Через полтора часа нормально дойдем. Лево тридцать!

В четыре часа справа на Воробьевых горах прорезался на звездном фоне Университет — в повороте желтый месяц рисовал над ним дугу.

— А это что за хреновина?..

На игле Университета реяло чудовищных размеров знамя — эдак в четверть футбольного поля. Вероятно, оно соответствовало размерам студенческого патриотизма.

Интереснее было другое: через реку, в Лужниках, шел этой глубокой ночью, которую вернее было назвать ранним утром, какой-то рок-концерт. Там хлопали петарды и взлетали ракеты, а если прислушаться, то сквозь мощные басовые содрогания сверхнизких, издаваемые мегаваттными усилителями стадионной аппаратуры, можно было разобрать призывный голос Наташи Королевой:

— У тебя есть палочка! палочка-выручалочка!

— Насчет палочки — это точно, — сказал Колчак. — Талант всегда прав, за что и люблю искусство. Расчет бакового орудия — к орудию! Снаряды подать! Будет вам и палочка… будет и выручалочка… во все места. Ну что, командир, — засадим шершавого?!

— Ладно, потерпи… дойдем до места.

— То-то же.

Вода, ночь, огни, ветер.

Из катера:

— Пять с половиной!!

С мостика:

— Малый на обе!

С бака:

— Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад…

— Молчать, хор Пятницкого! Я вам покажу «последний парад»! Радиорубка!

Громкая трансляция — в четверть звука: «Мать вашу всех так и этак… меломаны!..» И — оглушительно:

— Кор-рабли постоят — и ложатся на курс!!!

Придвинулся чащобный массив Парка Горького, протканный редкими светлячками. И оттуда — одновременно — два голоса: слабый — «Помогите!», и нестройный хор: «Гремя огнем, сверкая блеском стали, рванут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет!»

— Вахтенный! Дай полрожка над парком — помочь просят.

Очередь из трофейного АКСа простучала тихо и невыразительно по сравнению с недавним фейерверком в Лужниках, но оба крика — и одиночный, и хоровой, — прервались, и в ответ, как отзыв на автоматный пароль, хлопнули два пистолетных выстрела.

— Свои, — хмыкнул Ольховский.

— Пять сорок!!!

Командиры переглянулись.

— Самый полный! Виталик, выжимай все, что можно, лопнет — плевать! — гаркнул Колчак в связь.

Ольховский вцепился в поручни, шаркнул ногой по ребристому железу настила, тяжело задышал:

— Теперь — плевать. Сядем — а уже на месте. Дойдем сколько можно. Радиорубка — отставить.

В тишине палуба еле уловимо дрогнула, движение замедлилось и обрело натужность гасимой инерции.

— Стармех, в жопу целовать буду, давай обороты, родной!!!

Под днищем царапало и шелестело. Забурлило под кормой.

— Паропроводы летят! — предсмертно зарыдал в динамиках тенор Мознаима.

— Дав-вай!!!

Полсотни метров проползли на брюхе, и шорох стал смещаться к корме, полоса его под днищем узилась — и вот все тело ощущает, как корабль подается вперед, не сдерживаемый более ничем.

— Сбавить до малого! Прошли…

— Пять с половиной! Пять восемьдесят!

И только тогда ощутили конденсат бензиновой вони над холодной водой, и подмерзающую прель палой листвы с берега, и пряную нитку мясного с жареным лучком аромата из ночного ресторана, и шелест редких машин, проносящихся по набережной. И горячую слабеющую дрожь в позвоночнике, вдоль которого стекает ручеек пота.

В двадцать минут шестого различили обращенную к ним для встречи гигантскую фигуру — и обрадовались, как земляку и родному, церетелевскому истукану Петра: он воспринимался как свидетельство, что прибыли в свой город.

Справа развертывались в черном небе огненные буквы над кондитерской фабрикой: «КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ». Слева отблескивал свежим тяжелым золотом крупный купол Храма Христа Спасителя. Алые и желтые змейки дробились в речной ряби.

— Красиво как в столице, — с восхищением сказал Егорыч и перекрестился на обе стороны. — Слава те Господи.

Габисония утерся мокрым рукавом.

В шесть тридцать три утра, не доходя Боровицкой площади, дали дробь машине и отдали оба носовых. Цепи загремели в клюзах.

Подсвеченный Кремль вздымался за мостом — вот он.

— Ну — по стакану. Прибыли.

«Греза» Массоне в собственном переложении Ольховского для рояля на этот раз его не успокоила, а напротив, наводила на мысль, что написана она в дни Парижской Коммуны.