Холмс посмотрел на него с удивлением, а Рафферти покачал головой:

– Интересно, мистер Блеген, выучили ли вы хоть одну из заповедей, пока были священником? Вы до самого конца что-то просчитывали и замышляли; прикидывали, как продать камень повыгоднее, а деньги оставить себе. Может быть, шерифу и стоило оказать миру любезность, перерезав в итоге ваше никчемное горло.

Слова Рафферти, с которыми я даже отчасти был согласен, все еще звучали у меня в ушах, когда мы прибыли в место, где артефакт нашел последний приют.

– Копайте, – велел ирландец бывшему священнику, когда мы выгрузились из экипажа. – Хоть раз поработайте честно. Если камня там не окажется, я сам перережу вам горло.

Блеген покорно сделал то, что ему велели, и буквально через пару минут земля отдала нам свое сокровище. Когда мы собрались вокруг ямы, я поймал себя на мысли, как далеко мы зашли в нашем расследовании и как неуловим был камень. Сейчас я чувствовал странный укол разочарования, поняв, что артефакт утратит свою магическую власть над моим воображением, стоит мне увидеть его или прикоснуться к нему.

С помощью Рафферти мы подняли камень на поверхность и перенесли в один из экипажей Кенсингтона. Меня поразила невзрачность монолита. Но эта темно-серая плита с аккуратными рунами стоила четырех жизней и чуть не угробила нас самих.

Холмс, жаждавший оценить артефакт, забрался в экипаж и полчаса в деталях рассматривал камень. Он изучил буквально каждый дюйм через увеличительное стекло, измерил рулеткой, повернул под всеми мыслимыми углами, потер руками.

– Ну, и что думаете? – спросил Кенсингтон, когда Холмс закончил осмотр.

– Это прекрасная подделка, только вот все руны совершенно одинаковой высоты, что наводит на мысль об использовании современных инструментов, а не средневековых. Да и сами следы долота слишком свежие для древней плиты. Жаль, что столько жизней загублено из-за такой глупости.

На этой печальной ноте мы завернули камень в брезент и поехали обратно в Александрию в лучах ярко-оранжевого заката. На следующее утро нас ждал долгий путь в Лондон, а Рафферти возвращался к себе в Сент-Пол.

Перед возвращением в отель мы снова заскочили к Джорджу Кенсингтону, чтобы проститься с его домашними. Сначала мы мило поболтали с хозяином и его женой, а потом поднялись наверх к Муни. Она, как всегда, сидела за столом и снова рисовала. На этот раз на картинке по темно-синему небу плыли белоснежные облака, а на одном из них парила девочка, очень похожая на саму художницу, с развевающимися белокурыми волосами.

– Это ты на облаке? – спросил Рафферти.

– Да. Я люблю облака. Они мягкие.

Рафферти улыбнулся:

– Когда-нибудь ты попадешь туда к ангелам.

– У меня есть секрет, – заявила девочка, продолжая заведенный между ними ритуал.

– Я так и знал! – Рафферти хлопнул в ладоши. – Кто начнет? Ты или я?

– Я.

Я ждал, что малышка снова прошепчет что-то Рафферти на ухо, как и раньше, но она вдруг открыла стол, порылась там и вытащила маленький снимок.

– Красиво, – сказала она, протягивая фотографию ирландцу.

Снимок, похоже, был сделан с сеновала в амбаре. На нем два человека – Вальгрен и Блеген – стояли перед руническим камнем; Вальгрен занес правую руку, чтобы ударить по камню долотом, а Блеген словно бы наблюдал и контролировал процесс.

– Какая красивая фотография, – похвалил Рафферти. – Готов поклясться, ты спрятала ее от плохого человека.

– Да. Спрятала. Плохой человек мертв, как и папа. Это грустно. А теперь скажи мне свой секрет.

Рафферти что-то шепнул ей на ушко, и лицо девочки озарила улыбка.

– Что вы ей сказали? – спросил я.

– Сказал, что теперь у нее появился новый дядя – я, и что я буду при первой же возможности навещать ее.

Девочка внезапно поднялась со стула и обняла огромного ирландца:

– Ты мне нравишься. Ты смешной.

– А ты самая смелая девочка на свете, – сказал Рафферти, заключая ее в объятия. – И самая хорошенькая. Мы останемся друзьями навсегда, что бы ни случилось.

Когда мы вернулись в Лондон в конце апреля 1899 года, Холмс тут же занялся целой серией очень сложных дел, причем таких деликатных, что я не вправе поведать о них миру. Однако мой друг нашел время составить подробный отчет для Эрика Эмана. Упомянув о неопровержимых доказательствах того, что камень «современная подделка», детектив попросил передать, что «король Оскар ни при каких обстоятельствах не должен вкладывать деньги в фальшивку». Профессор в ответ написал, что очень благодарен за информацию, и отчет Холмса убедил его величество, что подделке не место среди рунических сокровищ Швеции.

Но были и другие новости о камне. В начале июня Джордж Кенсингтон, пообещавший держать нас в курсе событий в Александрии, прислал пространное письмо, в котором сообщил, что монолит выставили на торги как часть имущества Олафа Вальгрена. К тому моменту артефакт был дискредитирован, поскольку по настоянию Холмса Блеген публично покаялся в мистификации. Блеген сделал признание через несколько дней после нашего отъезда, поэтому Кенсингтон приложил копию газеты «Кларион», которая вышла под заголовком «Рунический камень – подделка!». Но обвинение против Блегена так и не выдвинули, поскольку его двуличность, как бы отвратительна она ни была, не подходила ни под одну статью. Правда, все местные жители настолько осуждали бывшего священника, что он не выдержал и уехал прочь из Холандберга, и больше о нем не слышали.

Кенсингтон писал, что после признания Блегена цена на аукционе была смехотворной, в итоге Джордж купил его всего за двадцать долларов. «Он будет отлично смотреться в окружном историческом музее, – писал Кенсингтон, – и привлечет посетителей, как мне кажется. P. S. Муни поживает хорошо, все еще говорит о вас и докторе Уотсоне».

Кроме того, мы часто получали весточки от Рафферти, который сообщал, что держит свое слово и постоянно навещает Муни: «Я брал ее с собой на рыбалку на Осакис. Она поймала самую большую и жирную щуку, какую я только видел. Клянусь, у нее волшебные руки. Пошлю фотографии, когда мы их проявим». Затем Рафферти приписал, что все чаще занимается «детективным бизнесом», как он это назвал, и уже успел потрудиться, расследуя «неприятное дело о самосуде в Миннеаполисе».

– Представляю, что за пересуды пошли, когда мистер Рафферти стал общаться с дочкой Вальгрена, – сказал я, откладывая письмо.

– Ну, по крайней мере, они прекрасно понимают друг друга, а это самое важное.

Но самым интересным из писем в то лето стало послание от Мэри Комсток, датированное десятым августа и адресованное «мистеру Шерлоку Холмсу, самому лучшему сыщику в мире». Вот что в нем было написано: «Я пишу вам, мистер Холмс, поскольку знаю, что вам будет интересно, что же происходит в моей жизни. Я частенько думаю, что вы даже слишком во мне заинтересованы, но какой же женщине не льстит внимание такого знаменитого джентльмена, как Шерлок Холмс?