– Тотальная мобилизация, брат… Слышал?

– В Германии?

– Зачем в Германии. Немцы меня не интересуют. В комитете…

Они сидели в маленьком ресторане у Ангальтского вокзала и ели котлеты из свеклы. Темные, подрумяненные брикетки, чем-то напоминавшие мясо. Не запахом, не вкусом. Видом. И это было уже приятно. Пока несешь ко рту, думается о прошлом.

– Дрянь жизнь… – ворчал Азиз. – И лучше уже она не будет…

– Ты не веришь в победу?

– Хе! Кто теперь думает об этом. Не угодить бы в котел с кипящим маслом.

– Когда-то ты обещал мне плов в Берлине.

– Я обещал? Смеешься, брат. Мустафа Чокаев обещал. С него и требуй.

– Посылаешь меня на тот свет?

– Мы все там будем.

– Рано еще. Пока поедим котлеты из свеклы и мушель-салат.

Азиз состроил такую грустную мину, что Саид невольно улыбнулся. Плаксивое выражение никак не шло к его круглым, упитанным щекам и веселым усикам. Теперь они потеряли острые кончики, свисавшие к краям губ, как у большинства мусульман, и с помощью парикмахера обрели модную форму – а-ля Гитлер.

– Хорошо, что еще дают пиво, иначе сдохнешь от тоски.

– Могу угостить даже вином, – проявил заботу о друге Саид.

– С какой это радости?

– Ты же слышал утром радио.

Азиз прищурился, будто Исламбек был далеко и следовало разглядеть его получше.

– Хе… Не много ли ты на себя берешь, брат?

– Сколько шея вытерпит.

– Ой, сломается. Верблюд и то не всякую ношу несет, а шея у него вон какая…

– Ну, то верблюд… – Саид подозвал официантку и попросил бутылку сухого вина. – Один бокал, – пояснил он девице с миловидным лицом. И когда она ушла, напомнил Азизу о начале разговора: – Так откуда ты взял, что в комитете тотальная мобилизация?

– Пауль Хенкель сказал.

– Тоже мне источник.

– Не смейся, старик все знает.

– Откуда?… Рут с ним не в ладах. Не любит ее Пауль.

– Зато Каюмхан как к отцу относится.

– «Отец» – христианин, а сын – мусульманин, забавно…

Принесли вино, и Саид наполнил бокал Азиза. Тот не протестовал, но перелил вино в кружку из-под пива и сцедил туда остатки из бутылки. Припал к вину. Осушил кружку залпом. Вытер губы ладонью. Отдышался. Хмелек побежал по глазам его. Злой хмелек.

– С чего решил, будто Каюмхан мусульманин? – спросил он Саида.

– Его учил грамоте мулла.

– Хе! Это было когда? Во время эмира бухарского. С тех пор мир три раза перевернулся.

– Ислам стоит незыблемо, – как мог торжественнее изрек Саид.

Азиза не так легко было провести. Он догадался, что друг подтрунивает над ним, и махнул рукой.

– Ты-то сам правоверный?

– Сомневаешься?

– Сомневался, когда ты поднял руки… Потом сомнение вытекло по капле, как вода из дырявого бурдюка.

– Что ж, мы теперь одной веры, значит… – сделал вывод Исламбек.

– Одной веры, да не одного толка.

– Так ты кто – шиит, суннит или исмаилит?

Бешено заиграл хмельной огонек в глазах Азиза.

– Не коммунист, – бросил он Саиду со злобой.

– Сомневаюсь…

– Ничего, твое сомнение тоже вытечет из бурдюка. И не по капле. Пригоршнями… Закажи еще вина!

– Ты знаешь, больше бутылки не подают.

– Себе закажи.

– Я не пью.

– Или в Мекку собрался?

Саид отвел взгляд от Азиза, от его сытого, побагровевшего от хмеля лица. Посмотрел вдаль зала, где за столиками сидели берлинцы, рабочие какого-то ближнего предприятия и станции метро. На входную дверь посмотрел. Застекленную. На улицу, где догорал зимний день.

– Мать моя больна.

Это прозвучало настолько необычно, настолько странно – вестей из дому никто не получал и не мог получать, – что Азиз не поверил услышанному. Лишь сумасшедший мог произносить подобные вещи. Последним сообщением для каждого было полевое письмо. А оно пришло до плена, год-два назад. Мир, тот мир, где жили близкие, застыл в их представлении таким, каким они видели его, надевая шинель и беря в руки винтовку. Фотография. И им казалось, что она не меняется. Если кто болел тогда, тот болеет и сейчас, если был здоровым, оставался таким до настоящего дня. Родившиеся не росли, холостые не женились, старые не умирали. Иногда лишь появлялась мысль – может, все иначе. Но мысль эту отбрасывали. Новое не уживалось, мешало. В снах жены приходили по-прежнему юными и дети лепетали свои первые слова.

– Что ты говоришь? – возмутился Азиз. – К чему вспомнил мать?

– Она умирает.

Хмель стал гаснуть в глазах Азиза. Его сменял страх: не бредит ли, как тогда в Кумлагере, Исламбек. Не тронулся ли вообще?

– Когда мы заняли оборонительный рубеж в лесу, она была здорова? – спросил Рахманов.

– Конечно, – вздохнул Саид. – Болезнь свалила ее недавно.

– Ты что, письма получаешь? – все еще побаиваясь друга, задал вопрос Азиз.

– Нет… Мне передали…

– Из новой партии пленных?

– Разве они прибыли?

– Вчера только.

Саид последнее время мало интересовался делами комитета. Неделя в Брайтенмаркте оторвала его от Но-енбургерштрассе. Позже он был поглощен событиями на фронте и ожиданием ответа из центра. Он все-таки надеялся на Анвара. Возня Каюмхана и его подручных вокруг проблемы союза эмигрантов-националистов мало беспокоила Исламбека: пусть объединяются, пусть разъединяются. Он даже не пошел на собрание власовцев, происходившее в зале «Европа-хауз», что расположен у главного входа в Ангальтский вокзал. Там должен был выступать генерал Власов с программой объединенных сил. Саид просидел эти два часа в «Уфа-Паласте» и смотрел новый фильм с участием Виктора Штааля. Ему хотелось быть дальше от комитета, дальше от опасности, которая как тень следовала за ним по Берлину. В гуще толпы, в темноте зала, он чувствовал себя спокойнее. Отсюда можно было в крайнем случае уйти незамеченным, скрыться. Такая мысль приходила в те дни в голову Саида.

– Зачем? – спросил он, желая уточнить факт, сообщенный ему Азизом.

– По вербовке. Поедут в школы.

– Неделю назад отправляли, – с наигранным изумлением произнес Исламбек.

Азиз лег грудью на стол, на тарелку из-под котлет, через кружки пивные погнал слова к Саиду. Тихие, доверительные.

– Баймирзе приказано каждые три дня давать группу. Туда. Гауптштурмфюреру.

– Откуда столько людей?