— И одежд таких ты не носишь. А уж я и подавно. С чего бы мне надевать прозрачную юбку? — Он рассмеялся. — И эта двойная корона. Она такая большая, что, надень я ее на самом деле, она расплющит мне голову.

— Да, короны могут быть очень тяжелыми. Во всяком случае, короны фараонов. Поэтому мы надеваем их только во время торжественных церемоний. В будущем и тебе предстоит короноваться в Мемфисе, но к тому времени шея у тебя станет очень крепкой, потому что я намерена жить долго. — Я наклонила голову вбок. — Но сейчас не лучшее время, чтобы рассматривать рельефы: мало тени. Мы вернемся на закате.

— Они изобразили меня таким же высоким, как и тебя, — горделиво заметил он.

— Ну, ты почти такой же. Как твой отец.

Он действительно был похож на отца, но не столько ростом, сколько чертами лица и живыми, глубоко посаженными глазами.

— Мой отец, — тихо произнес он. — Как жаль, что я не могу его увидеть.

— Да, мне тоже очень жаль.

— Но ты видела его и помнишь, каким он был. А я нет: он умер раньше, чем я повзрослел настолько, чтобы запомнить. Правда ли, что бюст в моей комнате на него похож?

Я кивнула.

— Да. Римское искусство весьма реалистично, и сходство передано хорошо. Знаешь, тебе не помешало бы выучить латынь и познакомиться с сочинениями отца. Так ты узнал бы его лучше: люди, пишущие книги, разговаривают с нами через свои произведения.

— Но он же писал о сражениях и походах, а не о себе.

— Его сражения и есть он.

— О, ты знаешь, что я имею в виду! Он не писал речей или памфлетов, как Цицерон. А по ним понять человека легче.

— Думаю, что он писал и их, но не знаю, публиковались ли они. Возможно, что-то есть среди его бумаг, а их после смерти Цезаря разбирал Антоний. Возможно, какие-то произведения и сейчас у него, или он знает, где они находятся. Ведь когда твой отец умер, все хлопоты Антоний взял на себя.

— Но если такие бумаги и были, они, наверное, остались в Риме. А Мардиан говорит, что в Рим Антоний больше не вернется. Октавиан его не пустит.

— Неправда! Он может вернуться, когда захочет. Только зачем ему возвращаться, если его ждет поход против парфян? Вот победит их и вернется в Рим с триумфом. Октавиан и пикнуть не посмеет.

Цезарион пожал плечами.

— Мардиан сказал, что Октавиан позвал его обратно в Италию, а потом отказался с ним встречаться. Из-за этого, как Мардиан говорит, подготовка к парфянской кампании остановилась на целый год. А еще Мардиан говорит, что Октавиан, скорее всего, того и хотел, потому что…

— Ох уж этот Мардиан, любит он поговорить! — промолвила я с деланной беспечностью. — Да, Октавиан упрашивал Антония приехать и привести корабли в Италию, чтобы помочь ему в войне с Секстом, а потом передумал. Но Антоний и в Парфии времени не терял. Его полководец Басс выбил парфян из Сирии и снова отбросил их за Евфрат. Теперь можно приступать к настоящей войне.

— Хорошо. Я думаю, с ними давно пора сразиться по-настоящему.

— А говорил тебе Мардиан, что Октавиан не раз бит Секстом? При попытке сразиться с ним на море он едва не утонул сам и оставил на дне Мессинского пролива половину своего флота. Сцилла тогда едва не пожрала Октавиана. Его чудом вышвырнуло на берег, и он сумел уползти в безопасное место.

«И так всегда, — промелькнуло у меня в голове. — Он уползет, ускользнет, улизнет, отсидится в безопасном месте, восстановит силы — и опять за свое».

— Нет, не говорил, — признался Цезарион.

— Военные неудачи Октавиана стали у римлян предметом шуток. Знаешь, какую они распевают песенку? «Октавиан был дважды побит, ухитрился флот потерять. Но когда-нибудь и он победит, зачем иначе кости бросать?»

— Похоже, ты немало о нем знаешь, — заметил Цезарион.

— Я предпочитаю знать все, — был мой ответ.

«Но когда-нибудь и он победит, зачем иначе кости бросать?»

Несмотря на солнечное тепло, меня пробрал озноб.

— Идем, — сказала я, подталкивая сына в сторону нервно дожидавшегося главного жреца.

Хозяева храма хотели почтить нас угощением, которое подали в решетчатой беседке, увитой плющом.

Цезарион то и дело вновь бросал взгляд на стену, где он изображен в столь странном для него облачении. При этом он старался поддерживать беседу на египетском языке и почти не сбивался на греческий, чем, похоже, весьма польстил жрецу.

Сонный полдень, казалось, возложил ласковые руки на наши головы. Здесь, почти в четырехстах милях вверх по реке, все то, чем я была занята в Александрии, отошло на второй план. Мы были укрыты, защищены, получили убежище. Это истинный Египет, родная земля, куда не дотянутся даже длинные руки Рима. Если все остальные мои планы не увенчаются успехом, мои дети смогут невозбранно править здесь.

Если все остальное не удастся… Но я не должна думать о поражении. Разве это не позорное поражение — допустить, чтобы истинный наследник Цезаря и дети триумвира получили меньше, чем подобает им по праву? А то, что подобало им по праву, к добру или нет, было частью римского мира.

Но как восхитительно возлежать под деревьями, наслаждаясь теплом и любуясь танцующими над головой бабочками! Все вокруг было либо бурым, либо зеленым или белым.

— Расскажи мне о Хатор, — попросил Цезарион. — О богине, которой посвящен этот храм.

Глаза жреца загорелись.

— Это наша древняя богиня красоты, радости и музыки.

— Как Исида? — уточнил мальчик.

— Да, только старше. Мы верим, что они являются проявлениями одной богини. А когда пришли греки, они решили, что в Хатор воплощена и Афродита.

Я подумала: как не похож этот египетский храм с толстыми стенами, рельефами на стенах и темным святилищем на римский, возведенный по велению Цезаря. Но под именем Хатор и под именем Венеры оба святилища почитали красоту. Красота… Мы все преклоняемся перед ней, почитаем ее, испытываем благоговейный трепет. Это единственное божество, которое признают все.

— Царица даровала нам щедрые пожертвования, — сказал жрец. — Впрочем, в этом ты следуешь по стопам своих славных предков.

— Мы наследники фараонов и считаем это своим долгом, — ответила я.

Птолемеи всемерно поддерживали египетскую религию, искусство и архитектуру. Греческое влияние было ограничено Александрией и еще несколькими городами, основанными греками. Иногда нас обвиняли в том, что мы стали большими египтянами, чем коренные жители, восприняв браки между братьями и сестрами, храмовые церемонии, почитание священного быка Аписа и даже коронацию в Мемфисе по обряду фараонов. Другие говорили, что это лишь политическая хитрость. Может быть, для некоторых так оно и было, но я с детства испытывала тяготение к древним египетским традициям, словно старые камни и боги говорили со мной.