Он знал, что это за лес. Он бывал здесь уже столько раз.

Лес Женщины Без Головы.

Но всякий раз – как бывает только со снами – знание как-то не мешало неведению. И Петр шагал споро. Хотя и преодолевая физическое изнеможение.

Сапоги от налипшей грязи стали еще тяжелей. Ремень автомата резал плечо. Пальцы ног замерзли – портянки намокли. На лице пот. Голова под шапкой чесалась – в армии на зимнюю форму переходят по календарю, а не по погоде, и осенне-весенний сезон уставом не предусмотрен. Позади, в стороне, впереди хлюпали и чавкали сапогами остальные салаги на А. Вышли на полотно. Блестели рельсы.

Петр пошел по шпалам – шаги получались утомительно короткими, но брести по щебню было тяжелей. Всякий раз он выбирал – идти по шпалам.

Дом путевого обходчика в темноте казался вырезанным из картона. Солдатики остановились. Ни звука. Окна за занавесками наливались оранжевым уютным светом.

– Чего отдыхаем, гвардия?

Петр решительно потопал по крыльцу. Схватился за ручку двери.

Схватился за ручку двери. Схватился за ручку двери. Схватился за ручку двери.

28

Киса заказала шоколадный венский торт. Чтобы никто не подумал, будто у нее проблемы с весом, едой, диетами. Но поскольку она всегда была на какой-нибудь диете, то просто ломала торт вилкой и мотала куски по тарелке.

Вера терпеть такое не могла. Не проблемы с весом, а отношение к ним.

К счастью, Киса не была подругой – то есть той, с которой принято вместе выходить. С ней можно было изредка встречаться. И Вера сделала вид, что это как раз такой случай: позвонила и пригласила в «Аиду», новую кондитерскую в ложнодворцовом стиле, она открылась на Пушкинском бульваре вместо другой, похожей, и тоже с каким-то оперным названием. В туалете Вера с интересом разглядывала унитаз, щедро расписанный голубыми цветами. Не одобрила.

Когда вернулась, растерзанный шоколадный торт уже унесла официантка. Унесли и тарелку из-под Вериного эклера. Кисе не нужно было больше притворяться, она оживилась. Можно было приступать.

– Как Женя? – снова расправила салфетку на коленях Вера. И тут же махнула официантке. Та немедленно подошла.

– Я готова к яблочному пирогу, – сообщила Вера. – И еще латте, – она показала на свой наполовину полный стакан. – И сливок побольше.

Киса посмотрела на Веру с жалостью, восторгом и отвращением.

– Женя хорошо, – ответила Киса осторожно.

– Я имела в виду: как там его театральный комитет, или как это называется. Борис тоже теперь в таком каком-то комитете. То ли опера, то ли балет.

И сделала гримасу: мол, сама понимаешь.

Неслышно встала тарелка с яблочным пирогом. Кофе. Вера вонзила ребро вилки. Киса проводила кусок ей в рот.

– Жене твоему как там в Театральном комитете?

Киса вздохнула:

– Женя любит хоккей.

– Бедный, – посочувствовала Вера. – Страдает на заседаниях?

– А чего страдать? Это ж липа одна. Даже врубаться не надо… Слушай, а что это за шарик рядом?

– Это? – безжалостно указала Вера вилкой. – Ванильное мороженое.

Вонзила. Отправила в рот. Прихватило холодком. Вера не сразу вернулась к волновавшей ее теме:

– Ну, знать-то надо. Театр все-таки. Разбираться. Вдруг спросят или что-нибудь такое.

Киса пожала плечами:

– Да никто их не спрашивает. Просто бабло отстегивай, когда просят, вот и весь комитет. Больше ни для чего они не нужны.

Вера почувствовала, как от холода заломило щеки, зубы, язык:

– Да? Ну на заседаниях-то…

– Да какие там заседания! – засмеялась Киса: – Это же театр, а не хоккей… Не знаю, может, мне тоже яблочный заказать?.. Нет у них никаких заседаний. Раз в год, может, только. И то одно: дай бабла. Вот и все заседания.

Вера мучительно проглотила кусок мороженого. Закашлялась в кулак. Быстро запила теплым кофе.

29

Чувствуя ком вместо желудка, Вера репетировала речь.

«Извините, Гена. Я понимаю, как это звучит. Поверьте, я сама очень-очень расстроена. Не ожидала… Не была готова сама… Что так выйдет. Я готова компенсировать отчасти… В разумных пределах…»

Речь то и дело сбивалась: «Говнюк… Какой говнюк». При мысли о Борисе и его новой стерве желудок опять собирался в комок. А она, дура, рыскала – искала эту туфельку! Порадовать мужа. Идиотка.

Когда в темно-синюю комнату с видом на храм Христа Спасителя вошел не Геннадий Юрченко, а сияющий Дмитрий Львович, поцеловал ей руку и сказал, что он теперь вольная птица, а Леша в Лондоне, Вера не удержалась:

– Поздравляю. Я так за него рада. За вашего Лешу.

Она в самом деле имела это в виду.

– Я очень, очень рад.

Он показал на деревянный ящичек:

– А вот что меня радует еще больше. Ваши туфельки приехали!

– Конечно, – запнулась Вера. – Очень хорошо.

– Вы не посмотрите?

– Дома. Я очень спешу. Дома. Да. Спасибо большое. Ах, деньги. Извините. Вот. Да. Спасибо.

Вера не собиралась. Но дома не выдержала.

Подняла бархатную попонку.

Туфли были бледно-розовые, простроченные вдоль мысков тесьмой. Но Вере сразу пришло на ум выражение «белые тапочки». Так в детстве называлась обувь, в которой кладут в гроб. Ненастоящая, слишком хлипкая, чтобы соприкасаться с полом, тротуаром, жизнью. Ужас, давно копившийся внутри, вмиг пробил последнюю переборку, поднялся, обуял Веру.

Она скомкала попонку, сверток, захлопнула крышку. Открыла шкаф. Поставила ящичек к коробкам со своими туфлями – каждая была снабжена маленькой фотографией той пары, что лежала внутри.

Вышла из гардеробной.

Поговорила с Аней. Посмеялась ее шутке. Вместе посмотрели – Аня показывала с планшета какие-то таблицы, Вера ничего не поняла. Погладила дочь по голове.

Потом пошла на кухню. Включила кофемашину. Поставила под соплом чашку. Загорелся на дисплее красный глаз. Вера прочла, в чем дело. Ничего не поняла.

– Турсун! – закричала она. – Турсун! Да что же это такое!.. Ты можешь хотя бы такие простые вещи привести в порядок! У меня просто сил уже нет! За всем успевать! Я не могу уже! Вот это все!

– Мам, – сказала на пороге Аня, – ты чего?

И только тогда Вера увидела на полу разбитое стекло.

30

Об этом у нас с папаней и речи никогда не было: никакого продолжения семейных традиций, династии, всякой такой хрени. Мы оба все понимали. Он такой жизни для меня не хотел. Я такой жизни для себя не хотел. Чего уж там.