— Ничего… Иду… Иду.

Бежит под колеса нашего «мерседеса» шоссе Ленинград-Москва, мелькают километровые столбы, дорожные знаки, остаются за бортом тихоходные трейлеры, проплывают церквушки на пригорках. Ясное осеннее утро, бодрая музыка из автомобильного кассетника.

Руки Герберта в перчатках, как всегда уверенно, лежат на руле. Я сижу рядом.

На заднем сиденье, рядом с моей сумкой, расположился Антон, неразлучный со своим автоматом.

Молчим — в машине царствует музыка.

Герберт иногда коротко поглядывает на меня, словно удостоверяясь, здесь ли я и все ли со мной в порядке. Со мной все о'кей. Я спокойно сижу в удобном кресле, гляжу на бегущую дорогу, а грустно мне или радостно — мое лицо тебе не расскажет, и знать тебе ни о чем не надо. Обычное, по-дорожному никакое лицо.

— Хочешь кофе?

— Да, если не трудно.

Достаю термос. На мне — обязанности бортпроводницы: налить из термоса кофе и передать Герберту, который его выпьет мелкими глотками, не спуская глаз с дороги. Улыбнуться в ответ на его благодарную улыбку, прикрыть ветровое стекло, оглянуться и проверить, как дела у притихшего Антошки, улыбнуться ободряюще ему. Что еще… Достать из сумки на заднем сиденье косметичку: быть красивой — тоже обязанность бортпроводницы.

И вдруг, сверх программы, нет, не сверх, а по какой-то другой, невероятной, но в глубине души предугаданной и ожидаемой программе, я увидела в заднем стекле…

…как потрепанный, до боли знакомый «жигуленок», мотаясь по шоссе от невероятного напряжения всех своих лошадиных сил, готовый вот-вот разорваться от отчаянной скорости, лавируя между автобусами и грузовиками, медленно, но верно догоняет нашу иномарку…

Я застываю, не сводя глаз с «жигуленка».

Он совершенно необъяснимым образом настигает нас, обходит, подрезая спереди, и Герберт едва успевает увернуться на обочину.

— Черт… Хулиган! — Герберт резко тормозит.

И «жигуленок» останавливается впереди, занесясь поперек дороги. А из него выскакивает решительный и страшный, в распахнутой куртке, Вадим.

И дальше все происходит в секунду: Вадим подбегает к машине, распахивает дверцу с моей стороны, вытаскивает меня, от неожиданности почти не сопротивляющуюся, потом распахивает другую дверь, заграбастывает с заднего сиденья Антона, и с Антоном под мышкой и с моей сумкой в руке идет к своему «жигуленку».

Мы с Гербертом стоим возле «мерседеса» и смотрим, как захлопывается задняя дверь «жигуленка» за Антоном и моей сумкой, как Вадим садится за руль и открывает для меня правую дверцу; слышим, как включается мотор и как, опомнившись, заметался и заревел в машине Антошка.

Герберт бросается к «жигуленку», но я встаю на его пути, и теперь на моем лице он читает все, чего не смог прочитать по дороге.

— Герберт, милый… Прости… — Я обнимаю его, целую и бегу к раскрытой для меня двери.

А он остается рядом со своим опустевшим, грохочущим музыкой «мерседесом» и ошалелым взглядом провожает нашу машину, которая, с визгом развернувшись, уносится назад, к Ленинграду…

— …Где же, ну где же ты был все это время?

— А ты?

— Я так устала и так соскучилась…

— А я? Боже, какой же я был идиот! Ведь действительно, такая простая арифметика: если два человека любят друг друга, если им вместе так хорошо, как и не придумать… Это же проще, чем дважды два, верно?

— Да! Да!

Он поднимается с постели.

— Все. Конец бессмыслице. Завтра же перевожу вещи.

Я поворачиваю голову и вижу, что он сидит на стуле уже в брюках и надевает ботинки.

Он заметил мой взгляд и добавил поспешно:

— У меня ведь ничего с собой, даже пресловутой зубной щетки.

Я продолжаю смотреть на него, и в сердце что-то тихо стынет, стынет и тоскливо сжимается.

— У меня лишняя найдется.

Он секунду подумал, встал, взялся за рубашку.

— Нет, надо все рассказать Юле. Нельзя убегать трусливо, не объяснившись, это будет опять вранье. Завтра же утром… Хотя завтра у нее аспирантский день — не лучшее время для разговоров. Вечером…

Я встала и накинула халат. Какой бедлам в комнате, все разбросано, следы сборов.

— Ты обиделась?

— Нет, что ты.

— Но разве не подло начинать новую жизнь с малодушия? Я не прав?

— Прав.

Хожу, подбираю разбросанные вещи, только бы заниматься каким-нибудь делом, сосредоточиться, чтобы не выдало лицо. Он ходит за мной, продолжая убежденно:

— Если мы ждали этого столько лет, какая разница — днем раньше, днем позже. Ты не представляешь, когда я узнал, что ты уехала, меня словно током шибануло: как же я без тебя? Какая чудовищная несправедливость! Ты слышишь?

— Слышу.

Иду в прихожую, заглядываю к Антошке. Он спит в обнимку с автоматом, сморенный всеми потрясениями сегодняшнего дня.

— Малыш, ты все-таки сердишься?

— Нет, что ты. Спасибо тебе.

— За что?

— Что устранил несправедливость.

Иду в ванную, снимаю колготки с веревки.

— Просто я знал, что ты его не любишь. Я правильно знал?

Молчу, он подходит, обнимает меня сзади.

— И давай забудем это все, как страшный сон. Да?

— Конечно.

Я высвобождаюсь тихонько, снова выхожу в прихожую.

— Тебе пора. Уже половина двенадцатого.

Снимаю его куртку с вешалки, он надевает ее.

— Знаешь, малыш, давай так: прощаться не будем, как будто я просто вышел в соседнюю комнату. Ведь эти два дня пролетят как мгновение?

Он улыбается, и я улыбаюсь ему в ответ.

— Конечно.

Как ни старательно улыбаюсь, что-то кажется ему все-таки подозрительным, он вглядывается в мое лицо.

— А хочешь, я сегодня останусь? Это теперь уже не имеет никакого значения. Позвоню и скажу, что я у тебя…

— Что ты. Иди. Уже поздно.

Он, как обычно, на прощанье проводит ладонью по моей щеке.

— Тогда, как всегда — до завтра?

— Как всегда!

Хлопает дверь.

Стою перед зеркалом. Ни горя в глазах, ни обиды. Одна усталость. И хочется спать. Спать…

Надежный товарищ прозвенел ровно в половине восьмого, как положено. Хотя сегодня выходной, и в такое время спешить некуда.

Тем не менее встаю, включаю проигрыватель: «Держи меня, соломинка, держи…», иду в ванную. Умывшись, принимаюсь перед зеркалом за свое лицо. Собираешься жить дальше — держи форму.