Некоторые общие черты советского массового сознания оставались достаточно постоянными на протяжении всех периодов: отсутствие социальной солидарности, недоверие, высокая степень неудовлетворенности материальными условиями и неспособностью режима выполнить свои обещания, парадигма «мы vs они», упование на социальные льготы, почитание лидера, и миф осажденной крепости в поле внешней политики.

Обсуждение в литературе общих контуров политической культуры проходит по водоразделу традиционного и модерного. В XX веке силы модернизации положили начало сдвигу российского общества в сторону экономической и политической независимости, прав личности и многообразия. Элементы мировоззрения модерна существовали в обществе в течение всех периодов, но никогда не превалировали. Зачатки гражданский культуры делали демократические и общественные институты начала 1920-х годов – фабрично-заводские комитеты, профсоюзы, советы, культурные и политические ассоциации – относительно эффективными. Другим примером может служить движение Крестьянского союза в 1922–1929 годах, которое выявило зарождающееся среди активных, предприимчивых крестьян политическое сознание. Часть российского сельского населения перестала быть просто толпой покорных подданных и превратилась в политических агентов, которые быстро научались выражать свои интересы в политических терминах. Они стремились к классовой организации и требовали достойного места в системе властных отношений. Несмотря на то, что большинство крестьян по-прежнему принадлежали традиционному миру, у активной части населения был потенциал для модернизации, который выражался в ориентации на рынок, прибыль и представительство. Эти чаяния могли бы быть реализованы в благоприятных условиях или, по крайней мере, при отсутствии массовых репрессий со стороны государства[689]. Элементы гражданской культуры, формировавшиеся среди крестьян в 1920-х годах, были, как мы видели, достаточно четко артикулированы в репрессивных 1930-х годах, особенно при обсуждении вопросов судебных, избирательных, административных и личных прав.

Непрерывность модернизационного влияния отражалась в комментариях беженцев из СССР в 1950–1951 годах, представляя постепенный сдвиг социальных ценностей и установок от традиционных крестьянских к распространенным в городских и промышленных обществах. Хотя вопросы интервью касались жизни корреспондентов в довоенном СССР, их комментарии были записаны десять лет спустя и, таким образом, окрашены их военным и послевоенным опытом. Аналитика Гарвардского проекта показала, что в 1950-х годах ценности крестьянской семьи, уходящие корнями в локализм и религиозные ценности, претерпели огромную убыль, а городские ценности, связанные с доминированием работы в жизни человека, потребительской этикой и стремлением к успеху, стали более заметными. Бывшие советские специалисты критиковали отношение к неудачам в сталинской России, официально приписываемым политическому неповиновению или преступной халатности кадров (характерной для традиционного мировоззрения), и демонстрировали большее понимание безличных и других объективных факторов неудач[690]. Как заключили авторы, эти изменения развивались, как и в любом индустриальном обществе, и имели больше общего с американским обществом, чем отличий.

Игорь Орлов проанализировал траекторию развития либеральных элементов политической культуры в постсоветский период. Он утверждает, что либеральный дискурс был наиболее выражен в обществе в середине 1990-х годов. По данным Института социологического анализа, 40 процентов респондентов в 1991–1995 годах отдавали приоритет «социальной справедливости» (достаточно умеренное число для периода экономического краха, лишений и появления новых российских олигархов), более 30 процентов – «радикально-либеральным» ценностям (больше в мегаполисах, меньше – в провинциях). В конце 1990-х годов опросы показали разочарование в демократических идеалах и рост патерналистских ожиданий. Авторы полагают, что в основе российской политической культуры по-прежнему лежит старая культура «покорности», в которой приоритет отдается роли государства[691].

Все исследователи России подчеркивают традиционные элементы политической культуры. Исследования 1980-х годов отмечали присутствие нелиберальных взглядов и традиционных, дореволюционных форм взаимодействия граждан и государства. Они были усилены моделью советского социально-экономического развития и высокоцентрализованной и иерархической административной структурой, которая сама по себе являлась продолжением дореволюционной модели[692]. Двадцать лет спустя социологическое исследование, проведенное Институтом социологических исследований с 2004 по 2007 год, показало преемственность взглядов в советском и постсоветском обществе и устойчивость традиционных ценностей. Традиционалистская и патерналистски настроенная часть общества по-прежнему преобладала и даже увеличилась за три года с 41 до 47 процентов, а доля модернистов (определяемых как «приверженцы личных свобод, личной ответственности и прав человека, носители модерного, инновационного мышления») снизилась с 26 до 20 процентов. Согласно другим параметрам, традиции патернализма доминируют в сознании большинства россиян (62 процента), что связано в первую очередь с низким уровнем доходов 60 процентов населения России, наиболее зависимого от государства[693].

Помимо этих общих атрибутов политической культуры, в 1920-х, 1930-х, 1950-х и 2000-х годах сохранялись некоторые специфические культурные паттерны. Социальная интеграция, так страстно ожидаемая сталинистами, оставалась слабой на протяжении всех периодов советской и постсоветской истории. Глубоко расколотое послереволюционное поколение не смогло успешно залечить травму Гражданской войны. Комментарии к конституции в 1930-х годах также демонстрировали сохраняющуюся разобщенность и социальную напряженность, но Вторая мировая война создала ощущение единства общества и государства, что неудивительно перед лицом смертельной национальной угрозы. Однако эта консолидация носила лишь временный характер и быстро рассеялась по мере того, как массовые послевоенные надежды на либерализацию и обновление оставались нереализованными. Это преходящее чувство единства, отмеченное в комментариях беженцев, изолированных от родины после 1945 года, привело Инкелес и Бауэр к выводу, что в 1950-х годах общество достигло консенсуса и советская система, казалось, пользовалась поддержкой общественного мнения, хотя люди продолжали противоставлять себя партийным чиновникам («мы vs они»)[694].