При командующем инженерной частью состоял целый штаб, но далеко не все его сотрудники выезжали на передовую линию и вообще в потустороннюю, то есть Южную половину Севастополя, находившуюся под постоянным обстрелом. Кто-то занимался чертежами, кто-то строительными расчетами, кто-то документацией. У посюсторонних поездка на позиции считалась предприятием рискованным, почти героическим. Некоторые вызывались добровольно, желая отличиться. Возвращаясь, держались важно, рассказывали ужасы. Штабные остряки называли эти экскурсии игрой в «Тотлебеншпиль»:[6]можно сорвать банк, то есть получить «аннушку» или «стасика», а можно и «продуть вчистую» — то есть вернуться на Северную сторону с транспортом свежих покойников.

Были и другие инженеры — те, что дневали и ночевали в Севастополе. Они про ужасы никогда не рассказывали, с посюсторонними держали себя надменно. Те, впрочем, были уверены, что любой из этих сорви-голов, будь у него возможность, отдал бы всё на свете, только бы служить в тылу.

Очень скоро, чуть не с первого дня, Лекс открыл секрет, как ладить с обоими подвидами сослуживцев. Со штабными достаточно не заноситься, не строить из себя героя только потому, что играешь в тотлебеншпиль каждый день. Отношения с большинством «окопных» инженеров тоже быстро наладились — как только те увидели, что «барончик» хоть и «шпак», но ядрам не кланяется, а в деле сведущ и всегда готов помочь советом.

Первая поездка на Южную сторону из-за новизны впечатлений запомнилась Лексу до мельчайших деталей. Он будто увидел мир с изнанки, заглянул в зазеркалье. Сколько раз с Инкермановских высот или Сапун-горы смотрел он в окуляр на такую близкую и совершенно недоступную бухту, где торчали мачты затопленных кораблей, дымили трубами буксиры и сновали юркие лодки. И вот сам оказался в одном из этих «тузиков», на которых чумазые матросята всего за копейку перевозили пассажиров с одного берега Большого Рейда на другой, а окрестные горы, занятые английскими и французскими войсками, стали невообразимо далекими, словно лунная поверхность. Всякому, кто решил бы преодолеть это невеликое расстояние по прямой, пришлось бы сначала пересечь границу между жизнью и смертью.

Медлительные верблюды тянули к причалам маджары, наполненные снарядами и порохом. Грузчики так же вяло перекладывали тяжелый груз в длинные баркасы. Довольно было бы одной бомбы, взявшей траекторию круче остальных, и от пристани остались бы щепки, а от людей кровавая каша, но никто об этом, кажется, не задумывался. Рядом с пороховыми мешками сидели запыленные солдаты в серых шинелях, дожидаясь переправы. Офицеры в летних пальто курили и преувеличенно громко смеялись, бравируя друг перед другом. Мол, ничего особенного, подумаешь — передислоцироваться на Южную сторону, где неумолчно громыхало, а во многих местах столбами стоял черный дым.

С того берега шла двенадцативесельная шлюпка, осевшая в воду по самые борта. В ней плотно, ряд на ряде, лежали мертвецы.

«Что за дикарская страна, — подумал Лекс. — Совсем не заботятся о морали прибывающих войск. Неужто нельзя было дождаться темноты».

Но солдаты из подкрепления глядели на ужасный груз равнодушно. А пехотный капитан, бравируя, громко сказал своему субалтерну:

— Туда везут живое мясо, обратно мертвое. Большая скотобойня — вот что такое Севастополь.

И мальчишка-прапорщик рассмеялся.

«Большая скотобойня — вся ваша Россия, — мысленно ответил веселому капитану Бланк. — По-скотски живете, по-скотски подыхаете. И по-скотски равнодушны к этому».

Уже через несколько дней он ко всему этому привык. К двум нескончаемым встречным потокам: солдатской массы и военных припасов в одну сторону, раненых и убитых — в другую; к общему настроению усталого фатализма, ощущавшемуся все сильнее по мере приближения к передовой; к стуку топоров и визгу пил на берегу, где начинали строить невиданной длины понтонный мост, который должен был соединить противоположные края рейда (почему только сейчас, на одиннадцатом месяце осады?); к выплывающей навстречу громаде Николаевских казарм, где были сосредоточены все севастопольские учреждения, еще не переведенные в Северный городок; к поездке через разбитые кварталы к бастионам. На каждый из них ходила линейка, длинная повозка с номером: первая — на первый, вторая — на второй и так далее. Нижним чинам пользоваться этим транспортом не дозволялось. Последние полверсты, где снаряды падали особенно часто, нужно было преодолевать пешком.

К Малахову кургану, который наряду с четвертым и третьим бастионами считался самым опасным участком фронта, вела широкая траншея, но ею мало кто пользовался — в ней даже летом не просыхала жидкая грязь в фут глубиной. По этой трассе волокли новые орудия взамен разбитых, да санитары выносили раненых. Все остальные шли поверху, пренебрегая опасностью с тем же равнодушием, которое Лекса не восхищало, а только бесило. Как же это по-русски! Вместо того, чтоб за столько месяцев замостить дно траншеи дубовыми досками или, что еще проще, засыпать щебнем, они предпочитают попусту рисковать жизнью, потому что, видите ли, жизнь — копейка, а судьба — индейка.

Сам он тоже ходил верхом, но не от лихости, а из психологического расчета. Как человеку новому и к тому же штатскому, ему нужно было поскорее составить себе репутацию у «окопных» инженеров и бастионного офицерства.

С этой задачей Лекс справился в первый же день.

Славу храбреца легче всего заслужить именно новичку, да еще «шпаку», от которого обстрелянные старожилы ожидают нервозности и глупой суетливости. Однако ни «шпаком», ни новичком Лекс не был. Он очень хорошо знал основные законы выживания в условиях позиционной войны.

Главное — ни на миг не рассеивать внимания и четко сознавать, что представляет опасность, а что нет. Кланяться пулям бессмысленно — если уж твоя, то не увернешься. Ни в коем случае нельзя долее чем на пару секунд высовываться над бруствером или надолго прилипать к амбразуре. У французов и англичан дежурят снайперы, их штуцеры установлены на штативах, и каждый дюйм русских позиций пристрелян.

С орудийным огнем другое. Он опасен в темное время, когда не видно траекторию снаряда. Днем же надо всё время посматривать в небо. Ядро летит секунд пять, бомба — все десять. При отличном зрении, хорошей реакции и понимании геометрии выстрела всегда успеешь укрыться.

На русских батареях, как и на английских, специальные сигнальщики следили за полетом вражеских снарядов и кричали «пушка!» или «маркела!» (мортира), а некоторые особенно глазастые даже предупреждали, куда именно ляжет попадание. Но Лекс привык полагаться на собственную зоркость. Он спокойно работал — делал замеры, давал распоряжения саперам, рисовал схемы — и вроде бы не обращал внимания на стрельбу, ловя на себе одобрительные взгляды офицеров. Но краем глаза не забывал коситься в небо, и когда (это случилось на второй день) заметил, что граната метит точнехонько в этот сектор, крикнул «берегись!», резво отбежал в сторону и упал ничком в заранее присмотренную воронку. Из всей группы саперов, рывших под его руководством блиндаж, остался цел он один.