Но ночью жизнь возвращалась: можно было пойти в подвальчик или в бар, откуда раздавался смех, отдающий горечью. Пиво пока наливали, легендарное pivo, которое так же горчило на вкус, как и юмор. У людей теплилась надежда, что к лету все закончится.

Теперь мы собирались в новой кофейне: спускаешься по лестнице и оказываешься в прокуренном подвальчике. Но там хотя бы чувствуешь себя в безопасности. Музыка, передаваемая по радио «Зид», заглушала извержения небес и вой воздушной тревоги. Отправляясь туда, мы нарушали комендантский час. Девушки всегда были модно одеты, накрашены. Ана и Драгана танцевали в обнимку. Младен, художник, от вынужденного безделья вырезал человеческие фигуры из фанерных задников шкафов, разрисовывал их и выставлял на середину дороги, чтобы поиздеваться над снайперами. Все хотели гулять на полную катушку, чтобы эти звери в горах не радовались, что победили.

Гойко время от времени приводил с собой какого-нибудь журналиста, посмелее других, рвущегося понюхать настоящей сараевской жизни за кулисами театра военных действий. Гойко облегчал его кошелек, раскручивая на выпивку для всех. Мы сидели, уставившись в грязные стаканы. Однажды Гойко поднялся и прочитал стихи в честь погибшего друга:

Ты ничего не оставил

В своем старом доме,

Только смятую постель

И непотушенную сигарету.

Ты ничего не оставил

В своей старой жизни —

Только пса по кличке Игорь:

Он ждет не дождется,

Чтобы ты вернулся и вывел его погулять.

Ночью возвращаемся, прижимаясь к стенам. Вместе с нами бесшумно скользят другие человеческие тени, похожие на морские водоросли. Мы словно плывем в черном аквариуме. Электричества нет, даже свечи потушены. Кромешная тьма. Луна — призрачный фонарь. Красный свет трассирующей пули освещает нас на какое-то мгновение, но она тут же устремляется вниз, как падающая звезда.

Мы одни. От Диего воняет псиной. Воды мало, мы моемся из одного таза.

Мирна надела очки и начала готовиться к уроку. Школа закрыта, но они с коллегами думают организовать небольшие классы на дому. Кто может, продолжает ходить на работу пешком, те, кто посчастливее, едут на велосипеде. Трамваи не ходят, бензин для автомобилей закончился.

Себина шутит: мол, раньше во дворе нечем было дышать, так что без машин стало гораздо лучше.

Мирна надевает туфли на каблуках. Я улыбаюсь ей, нельзя сказать, что это самая подходящая обувь. Мирна не отвечает на мою улыбку. Не собирается менять свои привычки, скакать, как заяц. Застегивает плащ на все пуговицы, решительно затягивает пояс. Мирна похудела, опять стала как в молодости, косметика не скрывает бледности. Она тоже не думает уезжать из Сараева.

— Кто хотел — уехал. Мы останемся здесь.

Говорю ей, что, как только появится место на самолет в Загреб или Белград, мы тут же вылетим. Предлагаю забрать в Италию Себину.

— Иностранцам намного проще, — говорю.

Моя крестница, полная боснийской ненависти, смотрит на меня точь-в-точь как этот бизон, ее братец. Кричит в ответ, что не собирается никуда со мной ехать, она будет здесь, с мамой.

— Представь, что это только каникулы… — пытаюсь ее уговорить.

Но моя крестница — хитренькая сараевская девочка!

Успокаивается, садится верхом на свое розовое, как у принцессы, кресло и невозмутимым тоном отвечает, что каникулы бывают только в мирное время, а сейчас идет война. Во всяком случае, им лучше, чем другим, потому что Гойко работает с иностранными журналистами. Они переставили аквариум Себины на кухню, окна которой полностью выходят в четырехугольный двор. Гойко достал небольшой электрогенератор.

Вечером аквариум светится в темноте. Синий пузырь фосфоресцирует в черном потоке. Мы все собираемся около него, как около маленького камина. Голоса плавают, плавают рыбы — синие рты едва различимы. Себина уткнулась подбородком в колени, узкие губы расплылись в улыбке. Гойко пристает к ней со своими мрачными шуточками, советует быть начеку: вдруг кто-нибудь, оголодав, выловит рыбок на обед.

Когда я прихожу к Себине, она катится мне навстречу на роликах, пристегнутых к светящимся кроссовкам, которые я ей подарила. Начинаем играть в игру: Себина — официантка, вроде тех, которые обслуживают в американских фастфудах, на роликах, в мини-юбке и с пушистым хвостиком сзади, она видела таких по телевизору. Наклоняется, ставя передо мной пустую тарелку, стакан. Выпрямляется, записывает в блокнот заказ.

— Что желаете, синьора?

— Уштипцы, колачи и клубничный торт.

Кладет передо мной книгу, кухонную прихватку и перевернутую чашку. Я наедаюсь до отвала, двигая губами, будто что-то жую. Она смеется, говорит:

— Да уж… Неплохо бы сейчас клубничного тортика.

Нет ни яиц, ни масла, но мы пробуем приготовить торт из сливового мармелада, подсолнечного масла и ржаной муки. Жарим в сковородке на переносной газовой плитке. Получается нечто жесткое, все в дырах, как в прыщах на нечистом лице. Но мы все равно довольны. Собираем с тарелок крошки, облизываем пальцы. Потом — грохот, который долго будет стоять у нас в ушах. Граната разорвалась совсем рядом. Бабахнуло за спиной, отдаваясь во всем теле. Стены дрожат. Только несколько мгновений спустя мы осознаем, что совершенно случайно остались живы. Такую случайность в Сараеве уже называют чудом. Если бы мы стояли там, где были перед тем, как готовить торт…

Осколок здесь: разворотил окно и застрял в стене. Кусок скрученного металла, заостренный, как штык лопаты, чуть длиннее руки. Вокруг него пошли трещины, настолько глубокие, что проглядывает внутренность стены. Зрелище напоминает скульптуру концептуалиста: стена — земля, растрескавшаяся от засухи, а железная головешка — огромная зловещая лопата. Портрет Тито не упал, только перевернулся, но остался болтаться на гвозде. Диего должен это заснять, такая картина заслуживает того, чтобы ее увидели.

Сердце, как ходики, качается взад-вперед, отсчитывая секунды. Дом устоял. Затаив дыхание, ждем, когда поврежденное здание заново обретет равновесие. Аквариум с рыбками пока цел. Себина смотрит на него… смотрит, как разноцветные чешуйки переливаются в потревоженной воде. Мы вместе смотрим, как сопротивляется жизнь. Смотрим на рыбок, трепещущих, как лилии нового флага Боснии. Какое-то мгновение, и невидимая трещина ползет по стеклу. Взрыв застрял под водой и только сейчас выбирается наружу. Аквариум, расколовшись надвое, падает и разбивается вдребезги. Выброшенные рыбки подпрыгивают в пыли, пачкая спинки. Себина орет, я кричу ей, чтобы она не приближалась — перекрытия могут рухнуть. Но она ныряет в пыль. Тогда я за ней, и мы на четвереньках ползаем по комнатушке, готовой обвалиться с минуты на минуту, пытаясь спасти эти созданьица, которые не стоят ничего. Хотя нет, сейчас они стоят дороже всего… как символ, как лилии. Выливаю из канистры немного воды в кастрюлю, бросаем рыбок туда. Чуть позже замечаю в глазах Себины непролившиеся слезы: мы смотрим на движения рыбок в кастрюле, в грязной от пыли воде. Все живы, кроме одной. Одна качается на воде, как окурок.