class="p1">– Ты из Колычевых, – тоном утверждения, не вопроса произнес Иван. – Из каких же ты Колычевых, из тех, кто бунтует, или из тех, кто царскую руку лижет?

– Ни из тех, ни из других, – тихо ответил Филипп. – Я из тех, кто уходит в сторону.

– Бежал, значит?

– Бежал, государь. Был молод и жить хотел.

– А сейчас ты стар и жить не хочешь?

– Хочу, государь. Путце прежнего. Ибо знаю теперь, для чего жизнь дана.

– Для чего?

– Для доброго, – сказал Филипп.

Из темных ям-глазниц сверкнула молния.

– Не многому же ты научился, чернец, – насмешливо проговорил царь. – Да ладно. Не о том речь. Скажи, почему не согласен с решением Собора о Святой Троице?

– Я присоединился к решению Собора, государь.

– Против воли. Не хитри со мной, Филипп!

– Сколь же ты зорок и проникновенен, государь, если не только углядел меня, малого, в толпе духовных, но и прочел мои сокровенные мысли! – Уклоняясь от прямого ответа, Филипп не мог не восхищаться сверхъестественной проницательностью Ивана.

– Не юли! – яростно крикнул царь.

– Что есть перекрестие в нимбе? – подчеркивая неокрашенностью голоса общеизвестность истины, начал Филипп. – Превосходство чести Христа над апостолами и святыми. Три ипостаси Святыя Троицы равночестны. Стало быть…

– Стало быть, – зло прервал Иван, – дурь и кощунство был мой вопрос. А духовные и не заметили. Ну, хороши!.. А ты не играй со мной, чернец. Сам знаешь, о чем спрашиваю: который из трех Иисус?

– Не то тебя заботит, государь, – ровным голосом произнес Филипп. – Хочешь знать, который из трех Бог-отец.

Иван отпрянул от Филиппа, голова его ушла в тень, свет позолотил руки с длинными крючковатыми пальцами.

– Что сказано в Писании? «Одесную мя сидеть будешь». То Отец говорит Сыну. Посреди и выше других – Бог-отец, справа от него Иисус.

– Ну, а рука, рука, протянутая к чаше?.. – жарко дохнул Иван.

– Бог-отец указует сыну на чашу, кою тому испить предстоит во искупление грехов человеческих.

– Ну, ну!.. – задыхался Иван. – Не умолкай, монах!..

– Преподобный Рублев, создавший непревзойденное изображение Святыя Троицы, взял образ византийский. И надо вовсе не ведать, сколько привержены иерархии и догме византийцы, чтобы полагать, будто они посадят Бога-сына выше Бога-отца.

– Не плети даром словес, – дрожа от возбуждения, проговорил Иван. – Прямо скажи: не сидеть Сыну выше Отца. Не сидеть! – крикнул он в исступлении и выдвинулся из подлампадного сумрака желтью высокого лба, горбиной носа, острыми скулами. – Царь – помазанник божий. Он – отец, и все – его дети. Не сидеть никому выше отца. Ишь, духовные чего удумали. Отца принизить… выше царя сесть. Не выйдет!.. Изничтожу крамолу церковную, как крамолу боярскую. Ваше племя хитрое, коварное. Не забыл я аспида Сильвестра… Не прощу и вам Отца унижение. Чашу, чашу не мог разгадать!.. Поверил, что рука к ней тянется, ан – указует!.. Одесную и ниже сидящему Сыну указует Отец, что изопьет тот до последней капли чашу страданий… Да Он и величественней Сына, благолепнее… Но почему столь со Спасом рублевским схож? – спросил он с тоской.

– Не дал Он лицезреть себя. Лишь в образе Богочеловека на землю являлся. А с кем же быть схожим Сыну, как не с Отцом?! И должен изограф Господу Богу знакомые в Сыне черты придать. Все образы Святыя Троицы, Великий Государь, меж собой схожи, они – одно лицо в трех выражениях. Да не сомневайся ты боле, Государь. Дух Святой – от Бога, а коли Христос посредине, стало быть, от него Дух святой исходит. А это ж неправда!

– Истинно, истинно, Филипп! Дух Святой – ошую Бога-отца, ибо от него исходит. Говори еще, монах, ты не все сказал.

– Спас Рублева – не лик Христа, а символ Бога, во всех его ипостасях. В Сыне провидим мы Отца и веяние Святого Духа. Обратившись к Святыя Троицы, государь, взгляни непредвзято, и в среднем ангеле ты узришь Отца мягкого, бесконечно сострадательного…

– Замолчи, монах, ты все сказал!.. Не улещивай мя. Кому лучше знать, каким Отцу быть надлежит, самодержцу или лисе монастырской?

Но что-то отпустило Ивана. Не было злости в его голосе, и даже улыбка дернула сухие, запекшиеся губы, на мгновение прогнав то мятущееся, страшное, что корчило, искажало выразительные, даже красивые черты его лица Филипп вдруг представил себе его ребенком, и ребенок этот был мил; живой, любознательный, черноглазый… Он почувствовал жгучую жалость к этому несчастному и ужасному человеку, который мучил других, но и сам горел в адском пламени, не таким он был задуман природой. Но добрый миг уже миновал, Иван вновь выпустил когти.

– Отчего же, Филипп, все столь понимаючи, молчал ты на Соборе и позволил святотатству свершиться?

– Бог един в трех лицах, государь, святотатства тут нету. Речь не о догмате веры шла, лишь о толковании иконы.

– Ох, и увертлив ты, Филипп!.. Ох, ловок!.. Да не больно храбер.

– Сам же сказал тебе, государь, что не из бунтующих я Колычевых. – Вопреки смиренным словам, Голос не был умягчен чрезмерным смирением. Филиппу прискучило изображать трепет, он устал.

– Умеешь ты себя беречь, Филипп! – Но Грозный чутко уловил изменившуюся интонацию и притемнился: – А откуда у тебя все эти мысли? Мудрствуешь, видать, много… Больно учен, языки, вон, древние изучил…

– Не тверд я в них, – вновь собрался для самозащиты Филипп, поняв, что сейчас подступила главная опасность: царя плохо учили в отрочестве, после он сам добирал знаний острым, жадным умом да Сильвестровой помочью. И не любил он чужой учености, особо у церковных. Впрочем, боярское любомудрие тоже не больно жаловал, с тех пор как бежавший Курбский в предерзостных посланиях раз-другой поймал его на невежестве. И, вздохнув, Филипп сказал: – Видение мне было, государь.

– Какое видение? – недоверчиво, но с любопытством спросил суеверный – при всем своем пронзительном уме – царь Иван Васильевич.

– Молился я нощию во келейке, и явилось мне вдруг померанцевое деревце, что в южных странах обитает, а в нашем холоде расти не способно. Я его, конечно, сроду вживе не видел, а во сне узрел Только вот что чудно: цветет оно белыми, как кипень, цветами, а тут было осыпано пунцовым цветом, как заря в предгрозье. И затрясло оно всеми веточками, всеми цветиками, и зашептало, зашелестело о Святыя Троицы. Все, что я тебе, великий государь, ныне говорил, услышал я от того дивного померанца.

– И утешил ты меня, Филипп. Утешил, Колычев-ускользающий. Нет, ты не крамольный человек. Но ты хитрый, Филипп, ишь, какой побасенкой государя своего потешил А ты меня умом ниже себя ставишь, коли думаешь так легко провести. Детская твоя хитрость, но она не со