Миледи, никогда я не верила в поповские россказни про ад, почитая их за гнусный обман. Но ежели ломах случался в другие эпохи и в других местах, то понятно, откуда пошли эти выдумки. Всякий, несведущий в магии и не понимающий истинной природы этого ужаса, вообразил бы, что адский зев разверзся на миг средь бренной земли.

Но лишь на миг. Потом остался только огонь, и кто скажет, было это бедствием или благословением? Ибо пожар испепелил порожденные ломахом уродства. Так мне представляется по размышлении, однако тогда я невольно думала о Ките, и Мораг, и Пиме, и других девицах из «Тиршита». Не успели мы далеко убежать от места бедствия, как я восхотела вернуться – может, сумеем кого-нибудь спасти. Мы все еще были в сточной канаве. Я озиралась, ища, за что бы ухватиться, чтобы вылезти на улицу, и ничего не находила, так что все более и более распалялась досадою, как вдруг увидела прямо перед собой руку в безупречно чистой белой лайковой перчатке. Подняв глаза, я увидела и самого человека: он сидел на корточках и протягивал руку, дабы помочь мне выбраться. Желтая борода с острым концом, наимоднейшая шляпа с великолепным плюмажем. Впервые я увидела оба глаза Атаназиуса Фуггера, ибо у него есть престранная привычка закрывать шляпой пол-лица. Посреди хаоса и ужаса ломаха меня изумили его черты. Зрачок левого глаза – того, что он прячет за шляпой – был гораздо больше другого, как будто распахнут во всю ширь. Вы удивитесь, что я в таких обстоятельствах обратила внимание на подобную мелочь, но, неведомо почему, она меня поразила.

Я вложила свою руку в его и ощутила крепкое пожатие. Могучим усилием он вытащил меня из канавы. Я впервые увидела пламя и дым на месте «Тиршита». Пока я смотрела, Атаназиус Фуггер вновь сел на корточки и помог выбраться Тристану. Тристан поблагодарил его в той отрывистой манере, в какой говорят мужчины, когда не знают, каковы намерения собеседника.

К тому времени как мы подошли к бывшему входу в «Тиршит», от пивоварни и таверны ничего не осталось. Люди разбегались, кашляя, истекая кровью, выкрикивая бессмыслицу, как умалишенные. Старый Симон Бересфорд, пошатываясь, брел по улице прочь от пожарища. Больше никого знакомого я не увидела. Леса Холгейта не стало. И Мораг, и Пима. И других девиц из веселого дома. А что хуже всего для меня, хотя больше ни одна живая душа о том не ведает – не стало Кита Марло.

И, конечно, не стало Тиршитской пивоварни, единственного места в Лондоне, где я была в безопасности.

Диахроника

день 390

В которой мы – наконец-то – вроде бы учимся на своем опыте

Тристан вывалился из ОДЕКа весь в синяках, всклокоченный, серый, с налитыми кровью глазами. У меня упало сердце. Что бы ни случилось, оно могло обернуться еще хуже, и слава Богу, что не обернулось. Я положила руку на кнопку интеркома и тут же отдернула – Тристану сейчас явно было не до разговоров. Пока он проходил дезинфекцию, мы могли только кусать ногти и ждать.

Когда он вышел, я не сдержалась и бросилась его обнять, но он вежливо меня отстранил и указал на левую руку.

– Трещина, – хрипло прошептал он. – Возможно.

– Едем в травмпункт, – сказала я, беря его за здоровую руку.

Он мотнул головой:

– Сперва отчет. Зови Фрэнка и Ребекку.

– Они могут подъехать в травмпункт…

– Нет. Сейчас. – И он, шатаясь, побрел к уборной.

Я позвонила. Ребекка сказала, что они приедут через десять минут и привезут Эржебет (Ребекка забрала ее к себе утешить после утренней драмы).

До их приезда Тристан в конференц-зале общался по видеосвязи с Фринком. Когда наконец мы все собрались, а видеоэкран, проклятие нашей жизни, отключили (и даже вытащили провод из розетки), Тристан обвел нас взглядом, посмотрел в стол, снова поднял глаза и с трудом выговорил:

– Лес Холгейт погиб.

– Отлично! – воскликнула Эржебет раньше, чем мы успели выдохнуть. – Поделом ему.

Тристан глянул на нее сердито и уже вроде хотел что-то сказать, но сдержался.

– Ужасно, – проговорила я. – Кто его убил?

Он покачал головой.

– Не кто, а что. – Тристан умолк, приложил здоровую руку ко лбу, затем продолжил: – Лес составил план, включавший непродуманные элементы. Я пытался исправить дело, но произошли непредвиденные осложнения. А потом… – Ему, видимо, не хватало слов. – Пивоварню смело. Все внутри погибли.

– Был взрыв? – спросил Фрэнк Ода.

– Нет! – твердо ответил Тристан. – Что-то, чего я не могу описать. Взрыв, схлопывание, выворачивание наизнанку, измельчение в блендере, пламя, лед… и хуже.

Эржебет посерьезнела и вздохнула.

– Диакроникуш ньираш, – тихо проговорила она. – Диахронический… ммм… – Она сделала горизонтальный рубящий жест обеими руками. – Срыв. Диахронический срыв. Отделение. – Она покачала головой. – Я ведь даже пыталась Леса Холгейта предупредить, что он задумал слишком резкие перемены. Очень плохо. Я слышала про такое, но сама никогда не видела.

– А что именно это значит? – спросил Фрэнк Ода.

– И что нам с этим делать? – подхватил Тристан.

– Можем ли мы отправиться в другую Нить и как-то все исправить? – продолжал Фрэнк Ода.

Глаза Эржебет немного расширились, и она мотнула головой:

– Ой, нет. Нет, все кончено. Его существование – существование всех, кто попал в срыв, – стерто необратимо, во всех Нитях. Вы не можете даже вернуться и поглядеть на него. Его нет. Точка.

– Ужасно, – повторила я.

– Почему? Он был гадкий человек, – сказала Эржебет и тут же смягчилась. – Хотя наверняка погибли и неповинные люди. Для них и для их семей это большое несчастье. – Она задумалась. – Я подозревала, что это миф, поскольку никогда не встречала людей, которые бы такое видели. Последний срыв в Европе был в Париже в тысяча семьсот семьдесят седьмом. Наверно, с тех пор все поумнели и стали осторожнее.

– Кто еще погиб в этом диахроническом срыве? – спросила Ребекка. – Грайне, как я понимаю, осталась жива, иначе бы вы не вернулись.

У Тристана стало такое лицо, будто к грузу на его плечах добавилось фунтов сто.

– Меня перенесла не она. После хаоса меня разыскала молодая английская ведьма Роза и предложила отправить сюда.

– Так Грайне погибла?

Он скривился.

– Она жива. И даже не пострадала физически. А вот душевно… Ломах убил не только Леса, но и любовника Грайне, и хозяина заведения и, разумеется, уничтожил «Тиршит», служивший ей домом в последние десять лет. Она – незамужняя ирландка в елизаветинском Лондоне. «Тиршит» был ее убежищем. Когда я последний раз видел Грайне, она была в истерике.

– Немудрено, – проговорила бледная, притихшая Эржебет. – Ужасно утратить опору. Бедняжка.

Что-то не складывалось.