Я умолк. Содержание этих страниц мне было известно.

Это была моя собственная история. Я закрыл глаза и вспомнил. Мне было так больно, когда он терзал своей палочкой мою плоть.

Об этой истории я рассказал Гленну Шелби, переступив все мыслимые границы.

Мне в лицо светит яркое орегонское солнце. Я вижу свой дом, он буквально в двух шагах. Слыша мои крики, обидчик смеется. Он хохочет и называет меня сукой.

Мою историю Гленн запомнил, посмаковал ее, а потом причинил этой прекрасной юной девушке столько боли.

Я вытер слезы, открыл глаза и продолжил читать записи Гленна.

Я снял с палочки кусочек кожи и растер его в пальцах. Она была скользкой и в руке пошла комочками, которые потом упали на землю. Я вонзил палочку вновь.

Дженни открыла рот, и на крыльях слов к ней вернулись воспоминания.

Думаю, сначала он меня просто погладил. С силой прижал к земле, упираясь предплечьем в затылок. Мне показалось, что он просто поводит по моей коже палочкой и отпустит. Что на этом все и закончится. Но потом поглаживание перешло в жжение, и я поняла, что он вонзил мне ее в кожу.

Да, Дженни. Да! По моей спине потекла кровь. Я и сейчас ее чувствую, теплую и липкую. Он говорит, что оставит на мне свою метку. Что съест маленький кусочек моей плоти, как какой-нибудь людоед.

Дженни продолжала, будто читая мои мысли, будто мы с ней стали одним целым. В тот момент мы действительно слились воедино, ведь нас объединяла одна и та же история. На меня обрушились угрызения совести. Но я не дал им воли.

Девушка заговорила вновь.

Я почувствовала, что он добрался до нерва, и опять закричала. Он замер, а потом…

Тогда нашу историю продолжил я, вновь обратившись к записям.

«Прости, девочка», – но мне нужно было, чтобы эта история имела продолжение. Я отложил палочку в сторону и стал трахать ее дальше. Она опять закричала. Мне это не доставляло удовольствия. Продолжать ту историю было непросто. Подо мной лежал не мальчик, и мне не нравилось, что на это пришлось потратить столько времени. Я подумал, не перепутал ли я чего-нибудь и не подвела ли меня память. Час – это долго. Руки стали уставать. Как же она орала! «Девочка! Не кричи!» Мне пришлось несколько раз прерываться, чтобы она успокоилась и вела себя тихо.

Дженни опять включилась в разговор. Мы с ней были как оркестр, как два инструмента, исполняющих одну и ту же песню.

Девочка… не кричи. Девочка… О боже!

Я только думаю, но ничего не говорю. Дженни, мне все известно. Когда он вонзается в меня, боль просто невыносима. Мне всего лишь двенадцать, а ему уже семнадцать. Он мужчина. Он заманил меня сюда, чтобы показать змей. Сказал, что я смогу одну поймать. Смотри, – говорит он. – Ты поймал змею. И тогда я заплакал. Просто заплакал. Гленн спрашивал меня, сколько это продолжалось, и я ответил, что в моем восприятии час. Но не сказал, что на самом деле он действительно издевался надо мной в течение часа – до тех пор, пока мы не увидели машину матери, свернувшую на подъездную дорожку к дому. Тогда он вышел из меня, оттолкнул и бросил истекать кровью.

Я прочел еще один отрывок.

Я на несколько долгих мгновений прервался и посмотрел на часы. Дал ей перевести дух.

Дженни произносила все больше слов, к ней возвращались все новые и новые воспоминания, лившиеся спокойным, тихим шепотом.

Я почти закончил. Осталось семнадцать минут и восемь секунд.

Дженни открыла глаза и встретилась со мной взглядом. Ее лицо было в паре дюймов от моего. Мы оба плакали, перед мысленным взором каждого из нас предстали все наши воспоминания.

Я помню, – сказала Дженни. – Я его помню.

– Я знаю. Это заметно по твоим глазам. Я вижу!

Я действительно видел. Видел все. Видел себя. И теперь был не один.

Родители не пожелали заявлять об изнасиловании. Они не показывали меня врачу до тех пор, пока их не заставила медсестра, сказав, что нужно зашить рану. Боялись, что у них отнимут приемных детей, в том числе и того, который затащил меня в лес за домом. Мать сказала, что мы справимся сами. Что история того парня очень печальна и он нуждается в нашей помощи. Его поведение – она назвала это так – было результатом трудной жизни, и мы не должны судить его слишком строго. Школьная медсестра увидела на моей рубашке кровь, и я сказал ей, что упал. Сообщили в полицию, но на том все и закончилось. Боль от того, что я ни с кем не могу поделиться этой тайной, была мучительной.

Я помню тот день, когда рассказал обо всем Гленну Шелби. Он пришел ко мне на сеанс в тюрьме Сомерса и стал рассказывать о парне, которого преследовал. Как стоял у его дома, как подглядывал за ним из зарослей. Как мечтал к нему прикоснуться. Я сказал ему, что подобные порывы очень пагубны и могут причинить другим зло. Он ответил, что это невозможно, ведь рисовать в голове подобные сцены было так приятно. Потом привел несколько примеров из жизни своих сокамерников. Рассказал, что они делают друг с другом и с ним. Он переспал не с одной сотней человек, мужчин, женщин, подростков. По большей части проституток обоих полов. Некоторые просто находились в состоянии сильного алкогольного или наркотического опьянения. Были и такие, кто, поддавшись его шарму, настолько жаждали любви, что не увидели в его привязанности к ним никаких признаков психоза.

Я попытался объяснить ему, что на мальчиков, даже работающих проститутками, надо наложить табу. Не желая, чтобы у него развилась тяга к подросткам, я начал рассказывать ему историю о мальчике, которого насильник завлек в лес. О его страхе и боли. Он попросил посвятить его в детали. Спросил, почему тому мальчику было больно. Я поделился своей историей в малейших подробностях. До этого я ее никому не рассказывал. Ни одной живой душе. Ни разу в жизни. Передо мной, распахнув глаза, сидел человек, слушавший мою страшную сказку. Я не устоял перед соблазном произнести, наконец, эти слова вслух. Он был мастак выуживать чужие тайны. А я был умилительно слаб. Рассказал ему о физической боли. Поведал, как это лишило мальчика воли. Описал шрам. А потом признался, что этим мальчиком был я.

Наткнувшись в лесу на Дженни, Гленн воспроизвел эту историю как по нотам. Все остальное – что нужно отвести от себя подозрения, побрить тело, воспользоваться презервативом – он узнал из бесконечных историй других заключенных. Я стараюсь не зацикливаться на том обстоятельстве, что он поехал на вечеринку, чтобы изнасиловать моего собственного сына. Хотел наказать меня, но потом решил сделать подарок в виде чувства сострадания к девушке, которая случайно забрела в лес. К Дженни. Подумал, что после этого я приду к нему вновь. Презент вместо наказания. Вот о чем он рассказал мне в тот день в своей квартире. По его словам, он проявил гибкость.

В самом начале этой истории я был совершенно искренен, и на первом этапе лечения Дженни мое желание вернуть ей память диктовалось концепциями справедливости и верой в то, что это ее исцелит. Все изменилось в тот момент, когда я прочел в полицейском рапорте о шраме. Я уже рассказывал, какие опустошения в мозгу производит информация, повергающая нас в шок. И сколько времени требуется, чтобы приспособиться к новой реальности. Когда я прочел эти строки, со мной все так и случилось. Когда мозг примерил на себя факты, истина стала неопровержимой. Это не могло быть совпадением. Я достоверно знал, что Дженни Крамер изнасиловал Гленн Шелби. И знал, что сделал он это из-за меня и той истории, которой я с ним поделился.