— Совсем одурели! — шипели офицерские вестовые друг другу. — Каторжан в каюты селить!

Но приказ командира не оставлял им ни малейшей возможности ослушания. Все это нелепое племя слуг, так долго отличавшееся от остальных матросов своим выгодным положением при господах, теперь суетилось пуще всей команды во время авральных работ, ссорясь из-за лишнего сундука, толкаясь в узких проходах, мешая один другому и пускаясь то и дело в крикливые пустопорожние разговоры. Господские вещи, твердо лежавшие на своих законных местах по каютам почти целый год, вступили против них в заговор и никак не желали прилично собраться и переехать на сушу, где непременно, по мнению вестовых, все было труха, непорядок и разруха.

Невельской у себя в каюте, разумеется, слышал эту суматоху и перепалки, но не обращал на них особенного внимания. Он тщательно изучал восточное побережье Сахалина, нанесенное на карту еще Крузенштерном. Насколько можно доверять этой карте, он пока не знал, и огромный сам по себе авторитет Крузенштерна все же не мог в одиночку противостоять опасности посадить «Байкал» на какую-нибудь неуказанную мель, потеряв при этом судно, а вместе с ним — и все дело в самом его начале.

Отвлекла Невельского от карты слишком уже назойливая возня за дверью. Что-то упало там несколько раз, чертыхнулось, потом зашипело и стукнуло.

— Чего тебе? — раздраженно спросил он, открывая дверь каюты и строго глядя на своего вестового, который склонился над парой стоявших у порога командирских сапог.

— Вот, ваше высокоблагородие! — стремительно выпрямился тот. — Принес! Умаялся, пока чистил. Где это вы вчера так изгваздались — даже представить боюсь.

— Поди прочь, — отмахнулся от него Невельской. — Не до тебя совершенно.

— Слушаюсь! — вытянулся вестовой и побежал к трапу.

На палубе над головой командира послышались истошные крики.

— Что это там? — поморщился Невельской.

— Тяпкин с Андреевым офицерский рундук поделить не могут. — Вестовой замер у трапа, ожидая распоряжений насчет шума, но их не последовало.

Командир «Байкала» повернулся, чтобы вновь уединиться над картой в своей каюте, и в этот момент сапоги, оставленные вестовым на пороге, ожили. Точнее, ожил правый сапог. Ни с того ни с сего, безо всякой качки он вдруг зашатался из стороны в сторону и начал заваливаться набок. Невельской поднял вопросительный взгляд на вестового, однако тот лишь развел руками. Лицо его разом вместило не просто различные, а взаимно исключающие переживания — на нем одновременно отразились непонимание, испуг и вместе с этим — готовность немедленно отовраться.

Из голенища упавшего сапога высунулась идеально круглая кошачья голова.

— Он сам! — тут же объявил вестовой и для наглядности даже изобразил рукою, как именно кот мог забраться в капитанский сапог. — Ваше высокоблагородие, такой ловкий гад, я и не заметил!

— Перестань врать. Я слышал, как ты с ним возился.

Лицо вестового, подобно послушной кукле из ярмарочного вертепа, мгновенно переменилось, приноравливаясь к новым обстоятельствам, и вот он уже был готов поведать всю правду как на духу — только бы командир видел его рвение.

— Каюсь, ваше высокоблагородие, лукавый попутал. Думал, не догадаетесь вы.

— Ты зачем его сюда притащил? И почему в сапоге?

— Ну, он вроде как сам туда влез. Погреться решил, или еще что… Будто бы ненароком. А вы бы его себе в каюту забрали… Такая вот была диспозиция.

— Да зачем же?! — потерял терпение Невельской.

— Затем, что сожрут! — вытянулся матрос, прибегая к самой сильной своей карте.

— Сожрут? — Командир озадаченно посмотрел на судового кота Марсика, который выбрался из сапога только наполовину, однако в середине этого действия, видимо, расхотел и теперь лениво жмурился на капитан-лейтенанта единственным своим глазом.

— Точно так, ваше высокоблагородие! — подтвердил вестовой. — Он за поход вона как раскормился, жирный, что твой барин, прости меня, Господи, а у каторжных глаз голодный. Я такой глаз хорошо знаю. Моргнуть не успеем — сожрут… А не сожрут, так придавят. Жалко животное, ей-богу. Он вон каким зверем стал. Даром, что ли, в такую даль его завезли? Кругосветный кот все ж таки, не шутка. Пусть у вас посидит, ваше высокоблагородие… Одно место и осталось на судне спокойное — что ваша каюта.

Невельской склонился к вальяжно развалившемуся коту, вынул его из сапога и подул ему в морду. Марсик прищурил глаз, но попытки сбежать из командирских рук не предпринял. Он, вообще, любил, когда его носили по кораблю. Ходить ему было непросто.

— Ладно, пусть остается. Он не мешает.

— Вот спасибо, ваше высокоблагородие! — обрадовался вестовой, бросаясь к трапу.

— Только вот еще что, — снова остановил его командир. — Я уж говорил тебе не называть этих людей каторжниками. Сожрут, не сожрут, но зарезать, обидевшись, могут. У них тут нравы простые.

— Так точно! Уяснил!

— Стой, говорю. Ты насчет Завьялова распорядился?

— Не извольте переживать. Мне по два раза повторять не надобно.

— Ошибаешься, братец. Вот как раз тебе-то и надобно повторять. Ладно, иди. И скажи там, на палубе, чтоб орать перестали. Пусть у меня возьмут сундук, если им не хватает. Я на берег не еду.

Положив кота на стол рядом с расстеленной картой, Невельской снова склонился над нею. Очертания восточного берега Сахалина в том месте, где «Байкал» должен был подойти к острову, уже настолько врезались ему в память, что он с легкостью мог нарисовать их и сам, однако его не покидало странное ощущение дежавю. Он как будто уже стоял вот так над этой картой Крузенштерна, точно в такой же каюте, и рядом на столе уже когда-то лежал кот, и над головой ровно так же ссорились вестовые, но там, в этом другом, предшествующем или, возможно, последующем мире, он твердо знал, что берег на карте указан неверно.

— Что думаешь, бог войны? — обратился он к одноглазому любимцу команды. — Мог ошибиться Иван Федорович или не мог?

Сладко зевнув, кот махнул по карте хвостом и потянулся.

— Вот и я думаю, что всякое может быть.

На судно Марсик попал в Портсмуте. Точнее, не столько попал, сколько возник на нем из своего кошачьего небытия. Во время погрузки свежей провизии для океанского плавания в трюм забралась беременная британская кошка. Разрешившись, она не стала заботиться о потомстве, и котята из англичан сделались русскими. Правда, подданство их продлилось недолго — большинство из них почти сразу по уходе родительницы были съедены крысами. Выжил по какой-то причине только один. Сумев, очевидно, спрятаться от страшной угрозы, он еще целый месяц прожил в трюме, находил себе пропитание, отбивался от грозных врагов, жаждавших его плоти, потерял в этих боях глаз, повредил позвоночник, пока в итоге его не обнаружил там матрос 2-й статьи Новограблин. Котенок, загнанный крысами в глухой угол между предназначенными для Петропавловского порта тюками, неистово шипел и тем самым не только держал окруживших его тварей на безопасном расстоянии, но и привлек внимание человека.