Она замерла и вся напряглась: кто-то поднимался по лестнице, это был не Глеб. Хотела закричать, но поняла, что потеряла голос. Вся превратившись в слух и вжимаясь в потную постель, слушала, как кто-то притаился за дверью. Увидела в окно темный силуэт, мертво глядящий из темноты. Страх парализовал ее. Она судорожно стала думать, что можно вылезти с балкона, если как-то спуститься по наклонным подпоркам под ним, упирающимся в бревенчатую стену дома и доходящим почти до первого этажа. А там — или спрыгнуть на землю (хотя можно покалечиться о кусты сирени), или, спускаясь по бревнам сруба, перепрыгнуть на выступ под окнами и постучаться к Глебу в спальню. В какой-то миг ей показалось, что ее сердце остановилось, ее прошиб холодный пот и стало казаться, что она спит, но она не спала.

Вдруг темная фигура за окном покачнулась — и Вика услышала шаги по ступенькам вниз. Затем она уловила напряженным слухом хруст веток и осколков шифера, сброшенного пару лет назад с крыши и разбитого вдребезги. Все стихло. Было слышно только, как по Волге идут сухогрузы. Она лежала еще с полчаса, чувствуя, что кровь теперь побежала по сосудам, разогревая окоченевшие от страха мышцы. Снова стало тяжело дышать, точно потное и большое тело навалилось на нее. Резко села на постели, сунула ноги в тапки и поняла, что ей надо на воздух. Она должна вырваться отсюда в прохладную свежесть ночи, где мокрая трава ластится к ногам, а ветки стряхивают капли на разгоряченное лицо. Свет не включала, боясь, что незнакомец увидит ее. На ощупь нашла платье на стуле, влезла в него, надела носочки, висевшие на перекладине стула. Паника снова охватила ее. Крадучись спустилась по лестнице в притихший сад. Поглядела на небо: небо было бархатное и расшито бисером звезд, над черной сосной был занесен серп только что народившейся луны, блестящий металлическим оскалом. Наткнулась на жасминовый куст — и попала под душ: сотни капель посыпались на нее, она размазала их по лицу ладонью, остужая его. В колее плавал серп луны — и она боязливо ее обогнула. Внезапно ощутила вкус воздуха — так бывает, когда неожиданно попадаешь высоко в горы: чистый, прозрачный, будто родниковая вода, с всплывающими в ней пузырями кислорода.

Услышала, как хлопнула дверь на веранду, — и Глеб вышел на крыльцо. Она почему-то, вместо того чтобы кинуться к нему, метнулась к калитке и вышла на скользкую сырую дорогу, на которой чавкала глина. Луна ехидно улыбалась.

— Вика! — тихо позвал Глеб. — Ты куда? Что с тобой?

Но Вика, услышав шаги мужа, ускорила шаг. Какая-то доселе ей неведомая сила, будто лунатика, гнала ее дальше. Услышала, как затрубил в ночи шифер на садовой тропинке, — и поняла, что Глеб пошел за ней. Шла по еле различимой дороге, чувствуя, как разъезжаются ноги и на галоши налипают килограммы грязи, делая их чугунными. И вдруг — о, чудо! С левой стороны дороги, там, где кончается высокая гора, заросшая лесом, кусты ежевики и лопухи загорелись каким-то неземным зеленовато-голубым лунным светом изнутри. За кустом ежевики на земле светился огромный фонарь. Вся земля горела сказочными огоньками, трепетными, волшебными, какие она видела в детстве на сцене в новогоднем представлении. Почудилось, что завораживающим светом фосфоресцируют какие-то неземные существа, покинувшие свои подземные чертоги. «Светлячки!» — подумала Вика, нагнулась, но обнаружила лишь большой старый пень, оплетенный грибницей опят. Подняла с земли горящий фонарик гнилушки, принесенный с горы селем после тропического ливня, прошедшего на прошлой неделе в их средней полосе. И сразу исчезло очарование лесной тайны! Мокрая и скользкая гнилушка светилась, словно чудесная волшебная лампа. Пошла, завороженная, по глинистой дороге, как по освещенной светодиодными фонариками аллее, испытывая какой-то удивительный, всепоглощающий ее восторг, мгновенно сменивший тревогу и страх, ощущая себя в нереальном, волшебном царстве, где чудеса растут на каждом шагу, прячутся в высокой траве и палой, перегнившей листве, дразня своей доступностью, рассыпанные, точно драгоценные камни. И жутко, и радостно! Споткнулась о гнилой пень — и он развалился от удара ноги на множество светящихся осколков. Вся почва под ногами засветилась, усеянная сотнями больших и малых искорок. Сонные деревья устало шевелили ветками. Кругом в теплом мареве ночи горели странные огоньки. Она сделала несколько шагов — и огоньки перебежали, точно играя в прятки, скрылись за кочками и камнями опоки, но тут же показались новые. Она замерла в неподвижности — и тут же застыли и огоньки, перестав мерцать. Гнилая палка… И такое колдовское свечение! Может быть, и люди так: уходят, их тело сгнивает, а свечение от человека еще долго блуждает в наших сердцах… Ей захотелось идти все дальше и дальше, в темную глубину освещенного призрачными огнями леса.

— Вика! Ты где? Я с тобой!

Вместо ответа она припустила с горы вниз, перепрыгивая через блестки на черных лужах и чувствуя, что камешки опоки забрались в галоши. Выбежала на поляну, спотыкаясь о кочки. Давящее чувство исчезло без следа. Ощущала себя легкой, точно выпущенный из рук воздушный змей. Верхушки сосен укачивали свет новорожденной луны. Впереди поблескивала, будто мокрое шоссе, притихшая река. Она с наполнившим ее восторгом побежала к воде, поскользнулась на глине, что налипла на ее боты, и растянулась, купаясь в облепивших траву каплях. Темный силуэт мужа вырос над ней — и серп луны зловеще завис над его головой.

Глеб испуганно поднял ее с земли, обнял за плечи — и они осторожно пошли к лавочке на бугре, где долго сидели, тесно прижимаясь друг к другу.

— Что случилось? Почему ты ушла? — напуганно вопрошал Глеб.

— Я не знаю. Я стала задыхаться, мне нужно было на воздух. Как будто какое-то помешательство, как демон меня погнал… Я сама не понимаю ничего. Ужас! Потом кто-то поднялся ко мне под дверь, заглянул в окно. И ушел. Я испугалась.

— Может быть, пойдем спать? Я лягу с тобой, если ты чего-то боишься.

— Нет. Давай еще посидим. Такая ночь уже не повторится…

И они продолжали сидеть на скамейке. Каждый про себя думал о том, что их жизнь побежала куда-то не туда и не так, но они пока еще вместе, никто из них не ушел к другому человеку или в никуда, но что-то над ними нависло тяжелое, как туча, из которой никак не соберется посыпаться на землю град. Сидели и встречали ленивый рассвет. Наблюдали, как проявляется, будто в химическом черно-белом проявителе, кромка леса над Волгой, издалека смотревшаяся какой-то траурной бахромой; созерцали, как возникает светлая полоса реки, которая кажется продолжением неба; смотрели, как выплывают из копоти ночи не отмытые еще от нее луга.

Вдруг неожиданно все исчезло. Впереди были снега, окутавшие горы в сумерках. Или это небо висело почти у ног? Только черный кусок леса, не весь сосновый бор за рекой, выступал, как горный хребет из-под припорошившего его снега. Было такое чувство нереальности, что Вика подумала, что она сошла с ума, но Глеб тоже застыл в изумлении с выражением детской растерянности на лице. Дрожь ее плеч впиталась в кончики его пальцев — и долго потом жила в них, вызывая смутную тревогу. Они не понимали, куда пропала река и где под снегом начинаются луга. Они оказались будто на краю неба… Небо опустилось пологим навесом прямо под бугор, на котором они сидели, и казалось, что по нему можно начать взбираться на горный хребет. Примерно с полчаса они были парализованы и заворожены чудом. И вдруг снег начал стремительно таять, сползать с гор, оголяя кромку леса и проявляя сереющий рукав реки и черное пепелище луга. Туман, будто легкое сгущение дыма, покидал луга, уплывая рваным облаком, похожим на гигантский журавлиный клин, на восток, уже окрасившийся в нежно-розовый, точно лепестки буйно цветущей сакуры, цвет.