Последовало небольшое замешательство, а затем — словно проявление веротерпимости — женщина-полицейский махнула рукой, пропуская Трепанье.

— Я сама протестантка, — крикнула она вдогонку.

Это маленькое происшествие как нельзя лучше характеризовало нынешнее положение дел в мире. Давным-давно в Париже, на рю де Бак, Богородица творила чудо, раздавая медали, и копия такой медали сейчас была у Трепанье. Ниспосланный свыше жест защиты падшему миру. И вот теперь он превратился если и не в символ противоречия, то, по крайней мере, в препятствие на пути движения в этой долине слез.

Кроме Трепанье в бизнес-классе было еще всего два пассажира. Позади уходили ряды кресел эконом-класса, с виднеющимися лишь кое-где головами. А в первом классе кто-нибудь есть? К Трепанье относились с бесконечным вниманием. Быть может, этот тщедушный молодой бортпроводник католик? Скорее всего, нет. Он обращался к Трепанье «сэр». Перед взлетом Трепанье предложили что-нибудь выпить. Удивив самого себя, он попросил виски с содовой. Когда коктейль принесли, Трепанье принял его маленькими глотками, словно лекарство.

Мысли на высоте тридцать восемь тысяч футов сменяются калейдоскопом, от сна к бодрствованию. Первый час Трепанье читал требник, а когда отложил, ему снова предложили выпить. Почему бы и нет? Еще виски с содовой. Из подлокотника кресла поднимался телевизионный экран. Трепанье из любопытства его включил. Выпуск новостей, кадры бесчинств, погромов, поджогов на улицах. Он выключил и убрал телевизор. Подумать только, его обвинили в том, что все это его рук дело. Трепанье прочитал Розарий. Поспал.

Проснувшись, он увидел, что в салоне темно. Пара напротив устроилась на одном кресле. Трепанье отвернулся, уставившись в иллюминатор. На конце крыла подмигивал огонек, а за ним сияли звезды, уменьшенные расстоянием до крохотных светлых точек. Когда-то по этим звездам ориентировались мореплаватели, бороздившие океаны, как тот, что сейчас проплывал далеко внизу. Трепанье вспомнил истеричный рассказ Зельды. Человек, продавший ему ксерокопию пропавшего отрывка третьей тайны, смылся, говоря словами Синклера. Неужели его обвели вокруг пальца?

Трепанье решительно прогнал эту мысль, словно она была преступлением против самой веры. Попросив у бортпроводницы одеяло, он отказался от еще одного коктейля, укутался в одеяло, ища уюта в тепле, и постепенно к нему вернулось сознание собственной правоты.

Аэропорт имени Леонардо да Винчи представлял собой военный лагерь: повсюду карабинеры, пассажиров единицы. Выйдя на итальянское солнце, Трепанье остановил такси. После секундного колебания, как и было решено в долгом, беспокойном полете, он назвал адрес братства Пия IX.

Кардинал Еугенио Пьячере в юности думал пойти в орден цистерцианцев, но затем поступил в епархиальную семинарию в Болонье, которая готовила мирских священников. Разумеется, все итальянские школьники и школьницы проходили Мандзони,[111]однако в большинстве случаев ограничивалось лишь выдержками из «I promessi sposi». Интерес Пьячере был гораздо глубже. Он перечитал несколько раз «La morale cattolica»[112]этого выдающего писателя из Милана, в последний раз в трехтомном издании с критическими замечаниями Романо Америо.[113]Пьячере прочитал «О пяти язвах Святой Церкви» Розмини; Розмини был ближайшим сподвижником Пия IX до бегства Папы в Гаэту. И разумеется, он зачитывался Данте. Восхитительная заключительная песнь «Рая» привела его к работам Бернара Клервоского, оживив давнюю мечту о монашестве. Пьячере несколько раз удалялся в монастырь траппистов.[114]Он разрывался между тем, чтобы продолжать свой нынешний путь, и окончательным уходом из мира. Духовный наставник Пьячере терпеливо выслушал его, кивая.

— Это искушение, — наконец сказал он.

Трудно было считать суровую жизнь монаха-трапписта искушением, но Пьячере решил следовать советам наставника, а не собственным устремлениям, которые на поверку могли оказаться сиюминутной прихотью. Он продолжил путь, по которому двигался.

И вот сейчас, много лет спустя, Пьячере стал князем церкви, исполняющим обязанности государственного секретаря Ватикана, и оказался перед лицом величайшего кризиса Нового времени. Из своего убежища — его святейшество укрылся на вилле Стритч под Римом, но об этом знали только Пьячере и еще два-три кардинала — Бенедикт посылал молитвы и советы весьма неопределенного характера, от которых было мало толку в поисках решения проблемы нескончаемой вереницы посетителей, осаждавших кабинет Пьячере.

Понтифик рассуждал о своих предшественниках, призывавших к крестовым походам. Он напоминал про сражение при Лепанто и осаду Вены.[115]Все это не приносило утешения. Каждый человек должен иметь дело с тем историческим моментом, в котором живет сам.

— И все это из-за подложного документа, — печально промолвил Пьячере.

— Константинов дар,[116]— пробормотал понтифик.

Между кабинетом Пьячере и виллой Стритч была проложена защищенная телефонная линия. Ни одно важное решение не принималось без согласия его святейшества. Однако Пьячере не беспокоил Папу настойчивыми требованиями Чековского.

— Теперь я понимаю, почему вы скрывали отчеты, — язвительно заметил российский посол.

— И почему же?

— Несомненно, они доказывают, что за покушением стояли турки. Если бы вы их обнародовали, то, что мы наблюдаем сегодня, произошло бы гораздо раньше.

Сам Пьячере не читал документы, о которых шла речь.

— Сейчас ваш единственный шанс — опубликовать их.

— Шанс?

— Если вы покажете всему миру, что постоянно подвергались нападкам этих сумасшедших мусульман, общественное мнение качнется в вашу сторону.

— Любопытно.

— А с моей страны наконец официально снимут все подозрения. Это вопрос справедливости.

— Я не могу дать разрешение обнародовать эти документы.